Пепел - [254]

Девятого июня произошла стычка под Мельцем. Под натиском австрийцев, превосходивших их численностью, поиска князя Юзефа вынуждены были отступить и перейти Вислоку. Река эта, хорошо знакомая Рафалу, сейчас совершенно обмелела, и неприятель мог легко переправиться через нее. Поэтому войска князя Юзефа торопливо покидали длинную приречную полосу песков и камней.

Был хмурый полдень, когда толпа штабных щеголей, в которой находился Рафал, выехала из прибрежных лесов, которые полукругом расположились около Стоклосов. Далекие лесные ландшафты уже голубели, предвещая хорошую погоду, хотя самая ближняя полоса лесов все еще была одета сизым сырым туманом. Вся земля, покрытая хлебами, стояла влажная и широкая как океан. В бороздах блестела еще мутная вода. На узких полевых дорогах, которые в ясный день глаз едва бы мог различить в хлебах, серебрились на этот раз длинные полосы дождевой воды. Дождь утих. Темные облака, полные белых ям и провалов, тяжело нависнув над землей, ползли стороною. В высоких, ярких, мокрых травах на лугах запестрели после дождя цветы.

Кучка офицеров ехала, ведя разговор о событиях дня. Рафал мало кого знал в этой компании, он не принимал участия в стычке; выполнив поручение и не имея никакой определенной задачи, он равнодушно ехал рысью по обочине дороги. Юноша издали увидел Стоклосы… Он не мог туда попасть и только смотрел, какими стали посевы на полях, кроны деревьев, плетни и кровли. На повороте дороги, у подножия холма, он случайно бросил взгляд вправо – и тут же, рядышком, перед ним сам, собственной персоной, явился Щепан Трепка. «Пан посол» ехал верхом по полевой дороге к тракту. Собственно говоря, лошадь под ним стояла на месте, перебирая ногами лишь настолько, чтобы казалось, будто всадник не глазеет так себе, от нечего делать, будто едет по своим делам. Рафал хорошо знал у Трепки это равнодушное, полупечальное, полунасмешливое выражение лица, это как будто бы тупое любопытство простака-зеваки… Сердце забилось у него при виде сгорбленной фигуры в холщовой куртке, в грубых сапогах, при виде землистого, постаревшего, сурового и грустного лица. Юноша не выдержал. Пришпорив лошадь, он заставил ее перескочить через широкую канаву в молодые хлеба у подножия холма. Мчась через поле, юноша запел громко и с чувством:

Если встретимся мы взорами,

Я замечу перемену:

Ты глядишь куда-то в сторону,

Озираешь грустно стену…

Трепка еще больше втянул голову в плечи и остановил лошадь. Он посмотрел исподлобья на офицера. Даже, когда старик узнал в нем своего друга, выражение его лица не изменилось. Он поклонился ему, сняв с лукавым подобострастием шляпенку.

– Вы, пан посол, я вижу, не узнаете старых друзей!

– Где уж там, где уж там… – пробормотал Трепка с униженной, раболепной покорностью.

– Да, уж видно…

– Я ведь близорук, сразу не разгляжу.

– На разведку выезжаете, пан посол, смотр народным силам делаете изо ржи… Кто вас знает?… Может, держите сторону неприятеля…

– Потише, потише, пан Ольбромский… Капитан…

– Почему же это поручик Ольбромский должен говорить потише?

– Вы себе, поручик, крикнете, да и умчитесь на быстром коне… А меня тут могут повесить. По вашим следам придет сюда на эту же межу неприятель. А я не могу бежать от него на быстром коне. Я, видите ли, должен остаться.

– Да, придет этот неприятель к вам, придет и не долго заставит себя ждать.

– Вот видите! Придет…

– Да ведь вас не съедят!

– Съесть не съедят, а могут пустить с дымом усадьбу, двор, постройки…

– Вечно труса празднуете…

– Вечно…

– Настоящий стал трус из вас, пан посол.

– Уж очень меня, видите ли, смолоду пугали, вот к старости я и стал пуганой вороной. Насмотрелся я в жизни всяких страхов, красавчик вы мой, вояка… И такой уж я теперь трус.

– А не придаст ли вам храбрости вот это? Поглядите-ка, старый дружище!

Из лесу, выплывая как будто из всех промежутков между деревьями, показался арьергард князя Понятовского. Пехота шагала быстро, стройными рядами, напрямик по травам лугов, по нивам. Сверкая оружием, по широкой дороге извивалась змеей конница. Все цвета ее переливались на солнце и, мешаясь с красками полей, создавали восхитительную картину. Трепка верхом на лошади чуть ли не с самой вершины холма смотрел на это чудное, яркое зрелище. Рафал, по старой привычке, не решался вызвать его из задумчивости. Он вспомнил, как много лет назад, осенью, они смотрели на движение других войск. Он хотел пробудить у старого друга воспоминание об этой минуте, сказать ему живое слово ободрения. Трепка точно почувствовал его желание. Он улыбнулся горько, горько, горько. Покачал головой… Спросил вдруг:

– Что же, и Сандомир отдадите?

– Как это отдадим?! – грубо крикнул в ответ ему Рафал. – Да лучше камня на камне от него не оставить, превратить в груду развалин! Ни единого камня не отдаст им даром Сокольницкий! Нет, не отдаст! Взял его, добыл своими руками и уж как-нибудь удержит!

– Это верно, что надо бы удержать… Город богатый: «Ворота худые, монастырей девять, да хатки гнилые…»

Рафал весь вскипел гневом. Юноша почувствовал теперь, что он стал совсем другим человеком, что он совсем освободился от вольнодумных мыслишек этого чудака. Он почувствовал, что его мировоззрение отличается цельностью, а старик все 'еще тешится излюбленными обломками прошлого. Бои, свидетелем которых он был под стенами Сандомира, штурм, бомбардировка собственными пушками старых костелов, земляные работы, которые велись после захвата города, – все это представилось ему сразу как великое духовное сокровище. Он умолк и вместе с Трепкой пустился рысью вдогонку за офицерской компанией, которая направлялась к Ольшине.