Пепел - [252]
Было после полуночи, когда вдалеке раздался, наконец, барабанный бой. Сначала казалось, будто барабаны бьют в одном и том же месте, но вскоре вся армия услышала, что они приближаются. Было так темно, что капитан Семионтковский, возвращаясь, наткнулся на первые отделения батальона Богуславского. Он немедленно был доставлен к генералам.
– Итак? – спросил Сокольницкий по-французски, нащупывая рукой в темноте эполеты парламентера.
– Я потребовал, генерал, от вашего имени немедленной сдачи шанца.
– Отказ?
– Так точно.
– С кем вы говорили?
– С командиром полка имени Латур-Байе, полковником Червинеком.
– Какой-нибудь чех-соплеменник?
– Вероятно. Я говорил с ним по-французски.
– Расскажите подробно.
– Когда мы подошли к шанцу, на наш барабанный бой вышел отряд пехоты и окружил нас. Барабанщиков оставили в поле под сильной охраной, а мне командир отряда завязал глаза и под стражей повел в окопы.
– Как вас ввели? По гласису куртины?
– Нет. Насколько я могу судить, меня провели через амбразуру бруствера, заставленную изнутри поперечным щитом Руками я дотронулся до барьера. Пропустил нас часовой.
– Что дальше?
– Меня нарочно водили то туда, то сюда, чтобы в голове у меня все перепуталось. Вывели меня с противоположной стороны.
– Тоже через амбразуру или, может быть, вы прошли по барбету?
– Нет.
– Дальше.
– Когда мне развязали глаза, я находился в палатке. Передо мной стоял высокий и плотный штаб-офицер. Это был сам полковник Червинек. Я изложил ему ваше поручение, генерал, по-французски, когда же он заговорил со мной по-немецки, я ответил, что по-немецки не понимаю ни слова. Несколько раз он пытался заговорить опять по-немецки, но я строил самые глупые мины и решительно повторял, что ничего не понимаю. Тогда Червинек начал на ломаном французском языке высмеивать наши требования, говорил мне о необычайных размерах шанца, о его устройстве, совершенно нам незнакомом. Я слышал непрерывный стук топоров и молотков. Они, видно, с большой поспешностью кончали мост. Между тем полковник невнятно приказал подчиненному офицеру по-немецки, чтобы из имеющихся лодок выбрать одну небольшую на пять солдат и офицера, который должен отвезти рапорт в Гуру. Тогда я понял, что мост еще не готов, коль скоро в Кальварию приходится переправляться на лодке.
Сокольницкий сжал Семионтковскому плечо и пробормотал что-то лестное по его адресу.
– Офицер отправился на лодке в Гуру, а я продолжал сидеть в палатке. Полковник развлекал меня разговором, хвалил Варшаву… Вскоре в палатку вошло десятка полтора офицеров. Все они разговаривали по-французски не только со мной, но и друг с другом. Я с удивлением заметил, что и со своим начальством они тоже изъясняются по-французски, а по-немецки совсем не умеют говорить. Все это люди изысканные, они производят впечатление бар, переодетых офицерами. Они вступили со мной в разговор. Как только я начинал прислушиваться к шуму работ в шанце, они, чтобы сбить меня с толку, нарочно задавали мне всякие вопросы и начинали громко разговаривать. Я слышал, однако, что в шанце и за горжей его кипит плотничья работа. Лишь после одиннадцати часов посланный офицер вернулся с письменным приказом. Полковник Червинек прочитал его и заявил мне, что вверенный ему пост он будет защищать до конца. Группа офицеров, которых я считаю какими-то иностранцами, встретила его решение громкими возгласами. Они смеялись мне вслед, когда меня уводили. Я очутился опять между своими барабанщиками. Конвой отвел нас тысячи на две шагов.
– Вы прекрасно справились с задачей, капитан… – торопливо сказал Сокольницкий.
Он тотчас же повернулся и вызвал к себе полковника Серавского. Через минуту командир левого, то есть первого, батальона тихо скомандовал:
– Первый батальон вперед, на бой! Шагом марш!
– Второй батальон!
– Третий батальон! – раздалась в темноте команда, Полк стал спускаться в низину с трех сторон деревни Острувек и почти бесшумно, удвоенным шагом, замаршировал в темноте.
В нескольких десятках шагов от колонны Серавского ехал верхом Сокольницкий. Рафал видел впереди его черную сутулую фигуру, едва заметную во мраке. Юноша слышал, как позади под ногами лошадей хлюпает вода, как скрипят колеса орудий, бороздя сырую землю. Где-то далеко позади выступал полк Вейсенгофа. Через некоторое время генерал повернул своего коня направо и вместе с Рафалом поехал за правым флангом правого батальона, который вклинивался в промежуток между Глинецкой Кемпой и Острувком.
От близкой реки потянуло холодом. Во мраке все услышали явственный стук топоров и молотков на реке. Впившись глазами в темноту, все увидели сквозь лозняк яркие огоньки, поблескивавшие на воде. Генерал остановил коня и шепнул Рафалу:
– Видите шанец?
Ольбромский давно уже различал его на фоне очень бледного зарева, выплывавшего из-за укреплений. Он показал командующему линию на горизонте.
Они наехали на шеренги солдат и в глубокой тишине, затаив дыхание, стали красться дальше. Вскоре перед ними начал вырисовываться черный контур шанца. Миг еще – и послышался ропот, подобный шуму ветра:
– Рвы…
Сокольницкий придержал коня и сказал Рафалу:
Впервые напечатан в журнале «Голос», 1889, № 49, под названием «Из дневника. 1. Собачий долг» с указанием в конце: «Продолжение следует». По первоначальному замыслу этим рассказом должен был открываться задуманный Жеромским цикл «Из дневника» (см. примечание к рассказу «Забвение»).«Меня взяли в цензуре на заметку как автора «неблагонадежного»… «Собачий долг» искромсали так, что буквально ничего не осталось», — записывает Жеромский в дневнике 23. I. 1890 г. В частности, цензура не пропустила оправдывающий название конец рассказа.Легшее в основу рассказа действительное происшествие описано Жеромским в дневнике 28 января 1889 г.
Повесть Жеромского носит автобиографический характер. В основу ее легли переживания юношеских лет писателя. Действие повести относится к 70 – 80-м годам XIX столетия, когда в Королевстве Польском после подавления национально-освободительного восстания 1863 года политика русификации принимает особо острые формы. В польских школах вводится преподавание на русском языке, польский язык остается в школьной программе как необязательный. Школа становится одним из центров русификации польской молодежи.
Роман «Верная река» (1912) – о восстании 1863 года – сочетает достоверность исторических фактов и романтическую коллизию любви бедной шляхтянки Саломеи Брыницкой к раненому повстанцу, князю Юзефу.
Роман «Бездомные» в свое время принес писателю большую известность и был высоко оценен критикой. В нем впервые Жеромский исследует жизнь промышленных рабочих (предварительно писатель побывал на шахтах в Домбровском бассейне и металлургических заводах). Бунтарский пафос, глубоко реалистические мотивировки соседствуют в романе с изображением страдания как извечного закона бытия и таинственного предначертания.Герой его врач Томаш Юдым считает, что ассоциация врачей должна потребовать от государства и промышленников коренной реформы в системе охраны труда и народного здравоохранения.
Рассказ был включен в сборник «Прозаические произведения», 1898 г. Журнальная публикация неизвестна.На русском языке впервые напечатан в журнале «Вестник иностранной литературы», 1906, № 11, под названием «Наказание», перевод А. И. Яцимирского.
Впервые напечатан в журнале «Голос», 1891, №№ 24–26. Вошел в сборник «Рассказы» (Варшава, 1895).Студенческий быт изображен в рассказе по воспоминаниям писателя. О нужде Обарецкого, когда тот был еще «бедным студентом четвертого курса», Жеромский пишет с тем же легким юмором, с которым когда‑то записывал в дневнике о себе: «Иду я по Трэмбацкой улице, стараясь так искусно ставить ноги, чтобы не все хотя бы видели, что подошвы моих ботинок перешли в область иллюзии» (5. XI. 1887 г.). Или: «Голодный, ослабевший, в одолженном пальтишке, тесном, как смирительная рубашка, я иду по Краковскому предместью…» (11.
Творчество Василия Георгиевича Федорова (1895–1959) — уникальное явление в русской эмигрантской литературе. Федорову удалось по-своему передать трагикомедию эмиграции, ее быта и бытия, при всем том, что он не юморист. Трагикомический эффект достигается тем, что очень смешно повествуется о предметах и событиях сугубо серьезных. Юмор — характерная особенность стиля писателя тонкого, умного, изящного.Судьба Федорова сложилась так, что его творчество как бы выпало из истории литературы. Пришла пора вернуть произведения талантливого русского писателя читателю.
В настоящем сборнике прозы Михая Бабича (1883—1941), классика венгерской литературы, поэта и прозаика, представлены повести и рассказы — увлекательное чтение для любителей сложной психологической прозы, поклонников фантастики и забавного юмора.
Слегка фантастический, немного утопический, авантюрно-приключенческий роман классика русской литературы Александра Вельтмана.
Чарлз Брокден Браун (1771-1810) – «отец» американского романа, первый серьезный прозаик Нового Света, журналист, критик, основавший журналы «Monthly Magazine», «Literary Magazine», «American Review», автор шести романов, лучшим из которых считается «Эдгар Хантли, или Мемуары сомнамбулы» («Edgar Huntly; or, Memoirs of a Sleepwalker», 1799). Детективный по сюжету, он построен как тонкий психологический этюд с нагнетанием ужаса посредством череды таинственных трагических событий, органично вплетенных в реалии современной автору Америки.
Британская колония, солдаты Ее Величества изнывают от жары и скуки. От скуки они рады и похоронам, и эпидемии холеры. Один со скуки издевается над товарищем, другой — сходит с ума.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.