Пепел сгоревшей любви - [10]

— Моя фамилия Лемешонок, а не Лемешоный. А в остальном — весьма польщен. Фото там, случайно, нет?

— Нет.

— Жаль. А то, глядишь, меня и на улицах начали бы узнавать.

— Это хорошо, что вы шутите, — похвалил Литвинов. — Значит, все не так уж плохо…

«Есть ведь и юмор висельника, — мысленно возразил ему я. — Пли его разновидность — юмор изрешеченного автоматными очередями индивида».

— Если хотите, я оставлю вам эту распечатку, — предложил переводчик. — На память.

— Оставьте, — равнодушно кивнул я.

Еще несколько минут разговор шел ни о чем, потом они стали прощаться.

— Врач сказал, вам скоро предстоит операция, — заметил переводчик. — Так вот, мы с Джоном желаем, чтобы она прошла успешно и вы как можно скорее… — тут он слегка запнулся.

Я готов был биться об заклад, что он собирался сказать «встали на ноги». Однако в последний миг мудрый и дипломатичный еврей Илья Литвинов почему-то заменил это на более расплывчатое «поправились».

Мне это показалось нехорошим знаком.

— Да, желаем, чтобы вы как можно скорее поправились.

Джон что-то негромко произнес, и Литвинов спохватился:

— Может быть, вам надо что-нибудь? Есть какие-то просьбы? Передать что-то кому-то в Союзе… э, в России? Мистер Хэкетт, я имею в виду отца Джона, часто бывает там по делам. Мы могли бы связаться с ним…

«Мистер Хэкетт не сможет вернуть мне любимую женщину. А больше мне ничего не надо».

Я покачал головой.

— Я очень хорошо знаю Хэкетта-старшего, — продолжал переводчик. — Джон — его единственный сын. Если бы вы знали, как они с женой трясутся над ним! Когда Джон объявил, что летит в Ирак с гуманитарной миссией, — это был целый скандал планетарного масштаба! Но ни запретить ему, ни отговорить его от этой поездки они не смогли. Думаю, отцу уже доложили о случившемся, теперь он, наверное, с ума там сходит! — Литвинов помолчал. — Вы все-таки подумайте, не нужно ли вам чего. Поверьте, господин Хэкетт умеет быть благодарным.

Как оказалось, это были не просто слова. Но тогда я не знал об этом.

Света

На следующий день она дала в одну из местных газет срочное объявление: «Ищу любую в/о работу на полный день, включая выходные. Можно сиделкой, няней».

Через два дня газета вышла, и Света стала ждать звонков.

Звонков не было — ни в этот день, ни на следующий.

Она догадалась пойти в читальный зал и посмотреть подшивки за прошлые месяцы. Ей сразу стало все ясно: объявлений типа «ищу работу сиделки» было довольно много — и ни в одном из них не было упоминания о том, что работа должна быть «в/о». Люди искали хотя бы какую-то.

Прошла неделя. Еще через неделю они будут звонить. Что ей сказать им? Что за неделю она ни на доллар не смогла продвинуться далее жалких четырехсот баксов?

Еще раз позвонить Виктору? Он — единственный, кто мог бы дать ей деньги. Объяснить все, как есть? Неужели он не поймет, что ее сын в беде?

Понять-то поймет — но все равно вряд ли расстанется со своей машиной. И вообще продать ее за такой короткий срок невозможно — разве что по бросовой цене или на запчасти. Он никогда на это не пойдет. Он рассудительный, трезвый, спокойный — посоветует, скорее всего, обратиться в милицию.

Она набрала его номер.

— Света? — она не услышала в его голосе особой радости.

— Виктор, послушай…

Она рассказала ему все. Полминуты он молчал, обдумывая услышанное. Потом проговорил:

— Знаешь, Света, не мудри. Обратись в милицию…

Саша

Потом действительно была сложная и многочасовая операция под общим наркозом, после которого я отходил долго и мучительно — блевал на серый пододеяльник. Результатов ее мне не сообщили, но ухаживающая за мной сестра-арабка в ответ на мой вопросительный взгляд неизменно улыбалась и с профессиональным оптимизмом говорила «о'кей». Не исключено, что это было единственное английское слово, которое она знала.

Я потерял счет времени, дни и ночи слились в один бесконечный черно-белый коридор, которым я шел — куда? Снова и снова я спрашивал себя: чего ты добился, поехав в Ирак? Искал смерти — а нашел несколько тяжелых ранений, из которых самым неприятным казалось мне почему-то самое легкое — в кисть руки: я понимал, что даже после того, как раздробленные кости срастутся, я уже вряд ли смогу взять хоть один аккорд на гитаре.

Но, видимо, операция и вправду прошла неплохо, потому что вскоре мне стало намного лучше, и черно-белый коридор окончился: меня стали готовить к отправке в Россию — вместе с несколькими другими пациентами российского и украинского происхождения, раненными в ходе непрерывных операций иракских повстанцев. В двадцатых числах августа нас отправили спецрейсом в Москву.

Последним, что я увидел на иракской земле, было ослепительно-синее безоблачное небо, которое я созерцал из-под бинтов одним глазом, пока санитары несли меня на носилках к эмчеэсовскому самолету.

Столица встретила нас моросящим дождем — и полудюжиной телерепортеров, не нашедших в мертвый летний сезон более достойных новостей. «Вам бы туда, ребята, вот тогда ваши репортажи вышли бы и правда незабываемыми!» — с сарказмом подумал я. Одному из журналюг удалось как-то прорваться прямо на взлетную полосу, и я, скосив глаз, видел, как он мечется с диктофоном между ожидавшими раненых санитарными машинами. Меньше всего мне хотелось появиться на голубом экране кого-нибудь из своих знакомых в таком жалком виде, и я мысленно взмолился, чтобы этот вурдалак телеэфира обошел меня своим вниманием: для таких чем страшнее изуродован пациент, тем выигрышнее картинка. К счастью, он нашел себе другую жертву.