Пена - [42]

— А ничего, если я тебе позвоню?

— Можно, когда хозяев дома нет. Намедни из нашего местечка один звонил, а старик как начнет выспрашивать, кто это, да чего он хочет. Пытал, пока тот трубку не положил.

— Ревнует, наверное. Он к тебе не пристает?

— Бывает, ущипнет, извините, за мягкое место. Но ему со мной ничего не светит.

— Он хасид?

— Каждое утро в синагогу ходит. По субботам змирес поет, так что уши вянут.

— Да, человек никогда своего не упустит, — задумчиво сказал Макс.

Башин поцелуй еще не остыл у него на губах. Сколько у него было дамочек, но он узнал о них лишь одно: мужчине не дано понять, как работает женская голова. Все одинаковые, и в то же время все разные. Казалось бы, ничего не делают просто так, но никогда не знаешь, чего от них ждать. Вот, например, почему она его поцеловала? Потому что он пообещал увезти ее за границу? Или он ей нравится? Слова Райзл, что надо ее испортить, но не слишком быстро, и возбудили его, и напугали. «Куда мне кого-то портить? У меня самого все давно испортилось…»

Макс уже заранее испытывал страх перед сегодняшней встречей с Райзл. Райзл — это не Баша. В открытую говорит: «Шмиль уехал…» И в голосе какай-то грязный смешок. Макс повернулся к Баше:

— Если ты не готова со мной спать, можно погулять или в ресторан сходить.

— Не хочу гулять. Я на этих каблуках все ноги переломаю.

— Тогда давай пообедаем.

— Я не голодна.

— Так чего ты хочешь? Здесь сидеть, что ли?

— Да я бы тут всю жизнь сидела.

Макс усмехнулся.

— Переспала бы со мной сегодня ночью?

— Наверно, да.

— Расскажи о себе. Давно в служанки пошла?

— Скоро девять лет. Сперва в Вышкове служила у богача местного, реб Носеле Явровера. Там еще одна служанка была, а я у ней в помощницах. Она меня на кухню не пускала, но если молоко убежит, я виноватая. Из-за моих волос рыжей телицей меня звала. Говорят, мужчины злые, но если баба злая попадется, это в тысячу раз хуже. Жених у ней был, мясник, так с ним-то она добренькая была, хоть на хлеб намазывай. Имя ему Шлойме, но все его Лёмой звали. Этот Лёма был парень не промах, везде успевал. Поглядывал на меня, за косички дергал. Ох и злилась же она! Однажды у хозяина десять рублей пропало, так она сказала, это я взяла. Небось сама стянула, а меня воровкой назвала. Но Бог ее наказал. Моя бабушка говорила: Господь долго терпит, да больно бьет. Лёма этот под призыв попал, забрили его. У богатеньких сынки увечья себе наносят и докторов подкупают, а у простого мясника откуда деньги? Такому и не покалечиться, здоровый как бык. Ведут его к присяге, а Ройза-Лея — так ее звали — следом бежит и рыдает, как на похоронах. А он повернулся и кричит: «Чего развылась? Я не помер еще!» Отправили его куда-то далеко, месяц за месяцем проходит, а от него ни строчки. Она что ни день на почту бегает, спрашивает, нет ли письма, а гои смеются. «Как придет, — говорят, — почтальон тебе домой принесет». И вот через полгода приходит письмо, но не от него, а от двоюродной сестры Ройзы-Леи: сбежал Лёма из армии и в Америку уехал! В Америке тогда голод был, не помню, как это называется. Работы не найти, так он к девушке пристал, у которой отец портняжную мастерскую держал, рубахи шил. Она страшная была, но если есть нечего, да еще в чужом городе, то шибко привередничать не будешь. Ройза-Лея как услыхала — ей хозяин письмо прочел — разрыдалась и остановиться на могла. Бегает туда-сюда, руки ломает, орет: «Лёма, что ж ты со мной сделал! Лёма, за что ты меня так унизил?» Сперва подумали, пускай себе выплачется. Но день проходит, второй, а она ничего по хозяйству не делает. Хозяйка ее и выгнала…

— А ты вместо нее стала?

— Нет, мне хозяйка не доверяла у плиты стоять. Меня тоже рассчитали.

— И что дальше было с этой Ройзой-Леей?

— До того она жирная была, как свинья, а после письма с тела спала. Высохла вся, как от чахотки. Я тогда в Варшаву перебралась, а когда на Пейсах[88] домой вернулась, она уже в Америку уехала.

— И Лёму у жены увела?

— Как вы догадались? Хотела, но только черта с два у нее получилось. В Америке если женился, пиши пропало. Там женщина — тоже человек, просто так не бросишь. Но нашелся старичок один, Екеле, наш, вышковский. Вдовец, с пятью детьми остался. Она за него и выскочила.

— А что потом?

— А что потом, не знаю. Они уезжают и не пишут. Как моя мама говорила, за море — что на тот свет.

— И ты правда веришь, что ее Бог наказал?

Баша задумалась:

— А кто же еще?

— Может, Бог сидит на небесах, и мы тут волнуем Его не больше, чем прошлогодний снег.

— Нет, не может.

— Почему?

— Потому. Был у нас один праведник, реб Тодрес, так он говорил: Бог — наш отец, а мы Его дети. Он смотрит с неба и все видит. Если человеку щепка под ноготь попала, Бог и об этом знает.

— Зачем Он допускает, чтобы кому-нибудь щепка под ноготь воткнулась?

— За грехи.

— Почему Столыпин — министр, а твой отец — бедный меламед?

— Какой Столыпин, кто это? Они на этом свете обжираются, а на том свете их в ад утащат и там на доски с гвоздями положат.

— Значит, и тебя накажут, за то что ты со мной целовалась.

— Может, и накажут.

— Но целовалась же все-таки. Если хочешь жить в Аргентине, там нельзя из себя праведницу строить. Сразу говорю.