Пелэм, или Приключения джентльмена - [48]

Трясущейся рукой он вынул из истрепанного кошелька немногие остававшиеся там золотые и все до единого поставил на красное. Он перегнулся через стол; нижняя губа у него отвисла, руки были судорожно сжаты; все свидетельствовало о том, что его истерзанные нервы напряжены до предела. Я дерзнул встретиться глазами со вторым незнакомцем, — я чувствовал, что его взгляд все еще устремлен на игрока: да, он покоился на нем, такой же недвижный, такой же суровый, но теперь над всем, что отражалось в нем прежде, преобладала радость — такая чудовищная и злобная, что взгляд, исполненный гнева и ненависти, не внушил бы мне такого леденящего душу ужаса. Я опустил глаза, я все свое внимание сосредоточил на игре — оставалось открыть последние две карты. Еще минута ожидания — фортуна выбрала черное. Незнакомец проиграл. Ни слова не проронив, он тупо посмотрел на длинный совок, которым маркер вместе с последними его деньгами сгреб его последние надежды, встал, вышел из зала и исчез.

Второй англичанин вскоре последовал за ним. Он рассмеялся отрывистым, глухим смешком, который, по всей вероятности, услышал только я, и, прорвавшись сквозь бесчисленные sacres[266] и mille tonnerres,[267] которыми была насыщена атмосфера этого ада, быстрым шагом пошел к двери. Словно тяжкое бремя спало с моей души, когда он скрылся из глаз.

ГЛАВА XX

Reddere personae scit convenientia cuique.

Ног. Ars Poet.[268]

На другое утро, когда я, сидя за завтраком, размышлял о том, что произошло на моих глазах минувшей ночью, мне доложили о приходе лорда Винсента.

— Как себя чувствует покоритель сердец Пелэм? — спросил он, входя в комнату.

— Признаться, — ответил я, — сегодня на меня почему-то нашла хандра, и ваш приход — словно солнечный луч в хмурый ноябрьский день.

— Блестящее сравнение, — сказал Винсент, — вот увидите, скоро я из вас сделаю премиленького поэта, выпущу в свет изящный томик ваших стихов in-octavo и посвящу их леди Д. К слову сказать — вы когда-нибудь читали ее пьесы? Вы знаете, они ведь не опубликованы, — леди Д. дала их напечатать только для тесного круга друзей.

— Нет, — ответил я. Говоря по совести, спроси меня его сиятельство о любом другом сочинении, я, сообразно роли, которую мне тогда угодно было играть, дал бы тот же ответ.

— Нет! — словно эхо, повторил Винсент. — Разрешите вам сказать — никогда не подавайте виду, что вам неизвестно то или иное неопубликованное сочинение. Чтобы быть recherché,[269] всегда нужно знать то, чего не знают другие, тогда можно вволю издеваться над всем тем, что они знают. Вам незачем переступать порог храма науки — там каждый новичок может с вами померяться. Хвалитесь тем, что вами открыта святая святых, — и среди десяти тысяч не найдется человека, который мог бы это оспаривать. Читали ли вы памфлет господина де***?

— Признаться, — сказал я, — у меня было столько дел…

— Ah, mon ami[270], — воскликнул Винсент, — жалобы на обремененность делами — самый верный признак безделья. Но вы на этом потеряли — памфлет хорош. К слову сказать, у *** незаурядный, хотя и не обширный ум, напоминающий мне садик мелкого буржуа где-нибудь под Лондоном. Тут и хорошенький цветник и китайская пагода; дуб — в одном углу, грядка шампиньонов — в другом, а главное — готическая руина против широкого окна-фонаря. Вы можете одним махом пересечь такой садик от края до края; все четыре страны света — в пределах кротового холмика! Но все, что вы там найдете, в своем роде хорошо, все размещено не без изящества и не без плана.

— Какого вы мнения, — спросил я, — о министре, бароне де **?

— О нем-то? — воскликнул Винсент.

Его душа? Она

Сидит на корточках и еле нам видна.

Эта душа мрачна и полна смятения, ее тревожат смутные видения старого строя; она подобна летучей мыши, кружащей вокруг келий древнего замка. Жалкая, старомодная душонка! Но я ни слова больше не скажу о ней — ибо

Над тем глумиться не пристало,

Что так уж бесконечно мало —

как душа барона де**.

Видя, что лорд Винсент расположен язвительно острить, я тотчас направил его rabies[271] на мистера Абертона, внушавшего мне невыразимое презрение.

— Мистера Абертона? — воскликнул Винсент в ответ на мой вопрос, знает ли он этого обходительного атташе. — Как же! Это тот, кто, упоминая об английском посольстве, говорит «мы». Кто самые знатные визитные карточки выставляет напоказ у зеркала над камином и сам себе пишет billets doux[272] от имени знаменитейших герцогинь. Он — карманного формата собрание изящнейших афоризмов в переплете из телячьей кожи! Прекрасно знаю! Кажется, он прилично одевается, — не так ли, Пелэм?

— Его одежда хорошо сшита, — ответил я, — но разве может человек с такими ручищами и ножищами быть хорошо одет?

— О! — возразил Винсент. — Я представляю себе, что он приходит к самому лучшему портному и говорит ему: воротник сделайте в точности такой, как у лорда Н. Он не осмелится надеть жилет нового фасона, пока этот фасон не будет узаконен каким-нибудь авторитетным лицом; в моде, как и в причудах, он подражает только наилучшим образцам! Такие молодчики всегда настолько гнушаются себя самих, что кичатся своей одеждой, — подобно китайским морякам, они курят благовония перед иглой.