Пелэм, или Приключения джентльмена - [47]

— Она удивительно красива, — сказал мистеру Абертону длинный, худой, похожий на призрак мистер Говард де Говард, секретарь посольства.

— М-да, — промямлил Абертон, — но, на мой вкус, герцогиня Перпиньянская нисколько ей не уступает — вы знакомы с ней?

— Нет… да! — с запинкой ответил Говард де Говард. — То есть не так уж коротко — не очень близко… (англичанин никогда не признается, что незнаком с герцогиней такой-то.)

— Гм! — сказал мистер Абертон, проводя огромной рукой по своим прямым, светло-желтым волосам. — Гм, как вы полагаете — может кто-нибудь рассчитывать на успех у нее?

— Полагаю, что может тот, у кого располагающая наружность, — изрек призракоподобный аристократ, самодовольно оглядывая свои до невероятия тощие подпорки.

— Будьте так добры, — снова начал Абертон, — скажите, что вы думаете о мисс N.? Говорят, она богатая наследница.

— Что я о ней думаю? — переспросил секретарь, столь же бедный, сколь тощий. — А вот что: в свое время я подумывал о ней.

— По слухам, ее обхаживает этот дурак Пелэм (говоря это, мистер Абертон не подозревал, что я стою позади него).

— Сомневаюсь, чтобы это было так, — возразил секретарь, — его всецело занимает мадам д'Анвиль.

— Вздор! — не допускавшим возражений тоном заявил Абертон. — Уж она-то никогда не обращала на него внимания!

— Почему вы так уверены в этом? — полюбопытствовал мистер Говард де Говард.

— Почему? Да потому что он никогда не показывал ни единой ее записочки и даже никогда никому не говорил, что у него liaison с ней!

— О! Это вполне достаточное доказательство! — согласился Говард де Говард. — А вот, кажется, герцогиня Перпиньянская!

Мистер Абертон обернулся, я тоже — наши взгляды скрестились, он потупился — что удивительного, после того как он присоединил к моему имени такой лестный эпитет; но я был слишком хорошего мнения о себе, чтобы хоть сколько-нибудь дорожить его отзывом; вдобавок в эту минуту я был сам не свой от изумления и радости, ибо в герцогине Перпиньянской я узнал даму, с которой познакомился утром. Она встретилась со мной глазами и с улыбкой ответила на мой поклон. «А теперь, — сказал я себе, подходя к ней, — посмотрим, не удастся ли мне затмить Абертона».

Когда мы хотим понравиться женщине, мы все действуем одинаково: поэтому я избавлю читателя от пересказа беседы, которую вел в тот вечер. Я уверен — если он припомнит, что роль влюбленного в ней играл Генри Пелэм, — он нимало не усомнится в успешном результате.

ГЛАВА XIX

Alea sequa vorax species certissima furti

Non contenta bonis, animum quoque perfida mergit;

Furca, furax — infamis, iners, furiosa, ruina.

Petr. Dial[261].

На следующий день я пообедал у «Братьев из Прованса»; к слову сказать, это превосходнейшая ресторация, где кормят отменной дичью и куда, вдобавок, почти не ходят англичане.[262] После обеда я решил побывать в игорных домах, которыми кишмя кишит Пале-Рояль.

В одном из этих домов народу набралось столько, а духота была так невыносима, что я тотчас ушел бы, если б меня не поразило напряженное, тревожное выражение лица одного из тех посетителей, которые за большим столом играли в rouge et noir.[263]

То был мужчина лет сорока, желтовато-смуглый, с крупными чертами лица. Его можно было бы назвать красивым, если бы в глазах и уголках рта не залегло мрачное выражение, делавшее его лицо скорее неприятным, нежели привлекательным. Неподалеку от него, тоже участвуя в игре, сидел мистер Торнтон; его беспечный, равнодушный вид являл разительный контраст мучительному беспокойству человека, наружность которого я только что описал.

Сперва мне показалось, что те двое да я — единственные англичане во всем зале. Присутствие первого из них в этом злачном месте изумило меня гораздо больше встречи с Торнтоном, так как в обличье незнакомца было нечто distingué, гораздо менее подходившее к этому притону, нежели air bourgeois[264] и такая же одежда моего ci-devant[265] секунданта.

«Ну вот, еще один англичанин!» — сказал я себе, когда, обернувшись, увидел сюртук из грубой, плотной ткани, который никак не мог облегать плечи жителя континента. Человек, одетый в этот сюртук, стоял как раз напротив того места, где сидел смуглый незнакомец. Низко нахлобученная шляпа скрывала верхнюю часть его лица; я пересел, чтобы лучше рассмотреть его. Он оказался тем, кого я накануне видел в обществе Торнтона. Навсегда запомнилось мне суровое, жестокое выражение, не сходившее с его лица, покуда он вглядывался в резкие, искаженные азартом черты своего визави. В его глазах и линии рта нельзя было различить ни удовольствия, ни ненависти, ни презрения в их чистом, беспримесном виде, — но, казалось, все эти чувства слились и переплавились в единую смертоносную, опустошительную страсть.

Этот человек не говорил, не играл, не двигался. По-видимому, волнение, царившее вокруг, не имело над ним никакой власти. Он стоял, погруженный в свои мрачные, непроницаемые мысли. Его испепеляющий взор, в котором было нечто демоническое, не отрывался от возбужденного лица игрока, не замечавшего этого пристального наблюдения. Я не в силах был двинуться с места. Странное, непонятное любопытство сковывало меня, но вскоре я встрепенулся, услыхав громкий возглас смуглолицего игрока, — первый, который у него вырвался, — прежде он, несмотря на свое волнение, безмолвствовал; глубокий, прерывающийся звук его голоса вызывал живейшее сочувствие к тяжким мукам, исторгшим из недр души это восклицание.