Пелагея Стрепетова - [2]

Но тоскливую отчужденность его взгляда и горестный взмах руки девочка запомнила навсегда.

Кроме нее, никто офицера не видел, и ей не поверили. Но она знала твердо, что отец, известный ей только по смутным снам, приходил к ней прощаться.

Видение повторилось дважды и больше не возвратилось.

Ушли вместе с детством и другие галлюцинации. Но странная безголовая фигура, недвижно торчавшая на крыльце, не могла быть реальной. Только потом стало ясно, что голова существует — выше, над выточенным дверным карнизом.

Сломившись почти пополам, ливрея перешагнула порог дома и произнесла приказательно: «Господа едут к вам с подарком. Извольте приготовиться…»

Стрепетова взорвалась. Она охотно отчитала бы надменного холуя, но времени на это уже не осталось. Вблизи зазвенели бубенцы кареты. Тетка, Надежда Ивановна, кинулась наводить порядок.

Спектакль накануне кончился поздно. При всей дешевизне ярославских извозчиков, они казались недоступной роскошью. Громадный узел с костюмами пришлось, как обычно, тащить на себе до самого дома.

Дом был низкий, горбатый. Второй этаж не достигал крыш соседних одноэтажных строений. Театральная гардеробщица, Марфа Тихоновна, сдала Стрепетовой верх — две крошечные комнаты с мебелью. Квартира вместе с обедом и стиркой обходилась в четырнадцать рублей. На все остальное от месячного жалованья оставалось еще четыре рубля.

Экономили даже на чае и сахаре. О том, чтоб пополнить гардероб для сцены, нечего было и думать. Старье, перешитое еще дома, служило на все случаи. Иногда, правда, перепадала посылка от няни из Нижнего Новгорода.

Нарядное платье из белого тарлатана для вчерашнего спектакля дала взаймы сердобольная актриса местной труппы.

Платье аккуратно висело на одном из двух стульев. При свете дня оно казалось уже не белым, а цвета кофейной жижи. Но кашемировый пояс, взятый у той же актрисы, не потерял яркости. Густо-красный, с бретелями, обшитыми по краям черным бархатом, он лежал вместе с другими театральными принадлежностями на широкой кровати.

Для узкой комнатенки кровать казалась непомерно большой. Зато на ней удавалось умещаться вдвоем, с теткой.

Кровать, как и тарлатановое платье, была чужой. Но на цветы, стоявшие в простой глиняной миске, никто посягнуть не мог. Два букета камелий, белых и красных, преподнесли Стрепетовой прямо на сцене.

Цветы не на шутку рассердили бенефицианта.

Михаил Павлович Докучаев занял начинающую актрису из прихоти. Никто не верил, что пятнадцатилетняя девушка, почти ребенок, справится с главной женской ролью в модной мелодраме И. Самарина «Перемелется — мука будет».

Роль Софьи недаром считалась трудной. Она требовала сильных драматических средств и привлекательной внешности. На внешность Стрепетова рассчитывать не могла. Сценического опыта не было никакого. А пьеса, как на грех, оказалась запутанно многословной и местами фальшивой.

Всякую фальшь юная исполнительница ощущала болезненно. Интуиция легко вела ее сквозь самые сложные переплетения чувств, если они отвечали жизненной логике. Искусственность драматических ходов, многозначительность, неверный тон немедленно вызывали скованность. Азарт, с которым Стрепетова кинулась на новую роль, сменился растерянностью.

Репетировали, как обычно, всего два раза. Докучаев, в качестве гастролера, вел себя диктатором. Это, пожалуй, даже облегчило задачу. Добрыми советами и насмешками труппы Докучаев пренебрег, оставив роль молодой графини Софьи за Стрепетовой.

Он вообще относился к ней покровительственно. Шутливо ухаживал, баловал мелким вниманием, снисходительно приобщал к секретам успеха.

Докучаева в Ярославле любили. Его пригласили для повышения сборов, и он чувствовал себя спасителем. Даже властолюбивый антрепренер рыбинского и ярославского театров Смирнов ни в чем гастролеру не прекословил.

Стрепетова часто играла с ним в водевилях и восхищалась свободой и изяществом его тона. Зал тоже ценил блестящее комедийное мастерство Докучаева. Тот, в свою очередь, умел вербовать поклонников. К тому же он был отличным партнером по биллиарду и карточному столу. Посетители кресел считали его своим. Это обстоятельство немало способствовало успеху.

И все-таки бенефис начался без подъема.

В драматической роли Гани Решетова от обаяния Докучаева не осталось следа. Естественная непринужденность актера сменилась провинциальным нажимом. Элегантная легкость манер превратилась в нарочитую и почти пародийную светскость. Из натурального тон стал деланным, грубовато натужным. И сразу же выступили на первый план предательские спутники возраста: перетянутый тучный живот, заплывшая талия, плохо заклеенные лысоватые виски.

Всего этого Стрепетова не замечала. За незначительное внимание гастролера она платила ему восторженной преданностью. То, что он, вопреки общему мнению, отдал ей главную роль в своем бенефисе, показалось ей рыцарским подвигом.

Она вообще ко всему относилась серьезно, с повышенной ответственностью и взвинченной, но искренней экзальтацией. Острая тревога за исход трудной, душевно непригнанной роли перед началом спектакля сменилась тревожной болью за себя. Перед самым выходом кто-то из закулисных доброжелателей сообщил невзначай, что через два дня Докучаев совсем уезжает из Ярославля.