Печальная судьба Поликарпо Куарезмы - [70]

— Значит, все скоро закончится?

— Говорят, эскадра уже вышла из Пернамбуку.

Первая реплика принадлежала Калдасу. Услышав ответ генерала, он иронично улыбнулся:

— Наконец-то…

— Вокруг залива расставлены пушки, — продолжил генерал после паузы, — и маршал призовет их сдаться.

— Пора бы… — сказал Калдас. — Будь я там, все уже закончилось бы. Потратить несколько месяцев на то, чтобы справиться с парой старых калош!

— Вы преувеличиваете, Калдас. Все не так просто… За ними море.

— Не говорите об этом. Эскадра так долго стояла в Ресифи… Будь там ваш покорный слуга, он бы сразу же вывел корабли и атаковал… Я — сторонник быстрых решений…

Священник в глубине церкви продолжал молить Господа даровать покой душе сенатора Кларимундо. До них доносился таинственный запах ладана, но этот аромат, сопутствующий просьбам о мире и спокойствии, обращенным к Богу, не отвлекал их от воинственных мыслей.

— Между нами, — добавил Калдас, — в наше время никто уже не торопится… Эта пропащая страна в конце концов станет английской колонией…

Он нервно пригладил прядь и несколько мгновений рассматривал плитки пола. Алберназ полунасмешливо заявил:

— Ну, не сегодня. Сегодня власть упрочилась и получила поддержку. Для Бразилии начинается эпоха прогресса.

— Да что вы! Вы видели правительство…

— Тише, Калдас!

— …Вы видели правительство, которое не поощряет способных людей, бросает их, оставляет их прозябать? То же самое с нашими природными богатствами: они лежат без всякой пользы!

Прозвенел колокольчик. Оба поглядели на народ, толпившийся в нефе. Сквозь дверной проем было видно группу людей в черном, коленопреклоненных, сокрушенных, которые били себя в грудь и время от времени повторяли: «Меа culpa, mea maxima culpa».[35]

Через одно из верхних окон прорвался сноп лучей, высветив несколько лиц. Алберназ и Калдас, стоявшие в ризнице, непроизвольно поднесли руки к груди и тоже произнесли: «Меа culpa, mea maxima culpa».

Служба закончилась, и оба прошли туда, где проходила церемония. Пропахший ладаном неф дышал спокойствием бессмертия. Все выглядели полными раскаяния — друзья, родственники, знакомцы и незнакомцы, казалось, страдали в равной степени. Алберназ и Калдас, войдя в основную часть церкви, уловили это глубокое чувство, разлитое в воздухе, и придали своим лицам соответствующее выражение.

Явился и Женелисио. У него была слабость к заупокойным мессам по важным особам, карточкам с соболезнованиями, поздравлениям с днем рождения. Боясь, что память его подведет, он завел тетрадку, куда заносил праздничные даты и адреса. Перечень был составлен с большой тщательностью. Теща, кузины, тетки, свояченицы, влиятельные люди — каждый из них удостаивался поздравлений в день рождения и присутствия на службе через семь дней после смерти. Траурный костюм Женелисио был сшит из грубой, тяжелой ткани; при взгляде на это одеяние вспоминались круги Дантова ада.

На улице Женелисио потер цилиндр рукавом редингота и сказал тестю с адмиралом:

— Все это закончится! Уже скоро…

— А если они станут сопротивляться? — спросил генерал.

— Да ну! Сопротивления не будет. Говорят, они уже согласились сдаться… Нужно организовать шествие в честь маршала…

— Не верю, — сказал адмирал. — Я хорошо знаю Салданью. Он гордец и просто так не сдастся…

Тон тестя слегка напугал Женелисио: тот боялся, что адмирал еще больше повысит голос, привлечет к себе внимание и скомпрометирует его, Женелисио. Он замолчал. Алберназ, однако, продолжил:

— Любая гордость капитулирует перед сильной эскадрой.

— Сильной?! Старые калоши, мой друг!

Калдас с трудом сдержал овладевшую им ярость.

Небо над ними было синим и спокойным. Легкие рваные белые облачка медленно двигались по нему, словно паруса по бесконечному морю. Женелисио тоже поглядел вверх и затем проговорил:

— Адмирал, не говорите так… Смотрите, здесь…

— Что? Я не боюсь… Свинство!

— Ладно, — сказал Женелисио, — мне на улицу Первого марта, и…

Он распрощался и пошел — мелкими, опасливыми шажками, в своем свинцовом костюме, сутулый, глядя себе под ноги сквозь голубые стекла пенсне. Алберназ и Калдас еще немного поговорили и простились, как всегда, по-дружески, держа при себе свои огорчения и разочарования.

Они были правы: мятежу оставалось всего несколько дней. В залив вошла правительственная эскадра; офицеры-мятежники бежали на португальских военных кораблях, и маршал Флориано сделался хозяином залива. В тот день немалая часть населения, опасаясь пушечного обстрела, перебралась из города в предместья, под укрытие деревьев — к друзьям или в сараи, специально сооруженные властями.

Надо было видеть ужас, написанный на их лицах, смешанный с унынием и беспокойством. Они тащили с собой узлы, корзины для рыбы, чемоданчики, плачущих младенцев, любимых попугаев, домашних собачек, певчих птиц, разгонявших тоску в домах бедняков.

Больше всего внушала страх динамитная пушка из Нитероя, громогласное американское изделие, жуткое орудие, способное вызывать землетрясения и сотрясать подножия гранитных гор в Рио. Дети и женщины находились вне досягаемости ее снарядов, но все же боялись грохота выстрелов. А между тем пушка — этот продукт фантазии янки, этот кошмар, эта почти стихийная сила — умирала, брошенная на набережной, безобидная, неопасная.