Печальная судьба Поликарпо Куарезмы - [72]

Офицер прошел мимо нескольких человек, не останавливаясь. Дальше ему попался хрупкий светловолосый паренек, который не спал. Офицер крикнул: «Вставай!» Тот поднялся, дрожа. «Где ты был?» — «Я был санитаром». — «Каким еще санитаром? Уведите и этого!»

— Сеу лейтенант, позвольте мне написать матери, — попросил паренек, чуть не плача.

— Какой еще матери? — отозвался человек из Итамарати. — Иди!

Так отобрали с дюжину человек — наугад, наудачу — и отвели на баржу. Буксировавшее ее судно отошло от острова.

Куарезма не сразу понял, в чем заключался смысл этих действий. Лишь когда буксир отплыл от берега, он отыскал объяснение.

Караван не пошел далеко. Море издавало медленные вздохи, встречаясь с камнями пляжа. Кильватерный след баржи фосфоресцировал. Вверху, в глубоком черном небе, безмятежно блестели звезды.

Буксир исчез в темноте, направляясь вглубь залива. Куда он шел? К Бокейрао…

V. Крестница

Как это нелепо — он брошен в эту тесную камеру! Разве он, мирный Куарезма, патриот до глубины души, заслужил такой печальный конец? С помощью какого хитрого приема судьба привела его сюда, так, что он не осознал заранее ее тайной цели, внешне не связанной с остальными событиями его жизни? Неужели его прошлые действия, череда поступков, совершаемых один за другим, привели к тому, что это старое божество спокойно доставило его сюда ради исполнения задуманного плана? Или же некие внешние обстоятельства восторжествовали над ним, Куарезмой, и сделали так, что он был вынужден подчиниться воле всемогущего бога? Он не знал, он ломал над этим голову, но оба вопроса смешивались, путались, и он никак не мог прийти к внятному объяснению.

Он попал сюда не так давно. Его взяли утром, вскоре после того, как он встал с постели. Приблизительный подсчет — часов у него не было, а если бы и были, он ничего не разглядел бы при скудном тюремном освещении, — давал примерно одиннадцать часов.

За что его арестовали? Он не знал в точности; конвоировавший его офицер не пожелал ничего сообщить, а после того как его перевезли с острова Эншадас на остров Кобрас, он ни с кем не перекинулся словом, не видел никого из знакомых — например, Рикардо, который мог бы одним взглядом или жестом успокоить его. Пока же он связывал свое заключение с письмом президенту, в котором осуждал то, что увидел накануне.

Он не смог сдержаться. Несчастных, схваченных в неурочный час, выбранных наугад, повезли на бойню в отдаленное место: это глубоко задевало все его чувства, заставляло вспомнить о моральных принципах, становилось проверкой его нравственной стойкости и человеческой солидарности. И он написал письмо — пылкое, негодующее, где изложил все, что он думает, прямо и откровенно.

Вероятно, поэтому он пребывал теперь в этом каземате, стал узником, которого изолировали от ему подобных, словно дикого зверя, словно преступника, заперли в темноте, заставили страдать от сырости и жить среди собственных испражнений — и почти без пищи… «Что со мной будет? Что со мной будет?» Этот вопрос пробивался сквозь вихрь мыслей, порожденных тревогой. Строить предположения было не на чем: действия власти выглядели такими беспорядочными, таким непонятными, что он мог ожидать и свободы, и смерти — причем скорее второго, чем первого.

То было время смерти, время убийств; все желали убивать, чтобы закрепить свою победу, утвердить ее в сознании как собственное, и при этом исключительное достойное свершение.

Он умрет. Кто знает, может быть, уже этой ночью? Что сделал он за свою жизнь? Ничего. Он провел ее в погоне за миражами, нежно любя свою родину, изучая ее, чтобы способствовать ее счастью и процветанию. На это он потратил молодость и зрелость; теперь он стар, и как родина отблагодарила его, вознаградила, одарила? Убивая его. Что он видел? Ничего. Чем он наслаждался, чем обладал?

Ничем. В его жизни не было забав, кутежей, любви: эта часть человеческого существования — казалось, отпугнутая его неизбежной грустью, — осталась для него неведомой, неиспробованной.

С восемнадцати лет, преисполнившись патриотизма, он имел глупость изучать бесполезные вещи. Зачем ему реки? Это величайшие реки в мире? Ну и пусть… Разве знание имен героев Бразилии принесло ему счастье? Нисколько… Главное — быть счастливым. Был ли он счастлив? Нет. Он вспомнил о своих занятиях языком тупи, фольклором, о своих сельскохозяйственных потугах… Был ли он в душе удовлетворен всем этим? Нет и еще раз нет!

К изучению тупи окружающие относились с недоверием, насмешкой, издевкой, глумлением; оно привело его к безумию. Разочарование. А сельское хозяйство — что из этого вышло? Ничего. Земли оказались неплодородными, обрабатывать их было не так легко, как утверждалось в книгах. Еще одно разочарование. А когда его патриотизм стал воинственным, что он обрел? Разочарования. Куда девалась душевность нашего народа? Разве он не видел, как эти люди дерутся друг с другом, точно дикие звери? Разве он не видел, как они убивают пленных не считая? Еще одно разочарование. Вся жизнь его была разочарованием, или, лучше сказать, чередой, цепью разочарований.

Родина, которая была ему нужна, представляла собой миф, призрак, сотворенный им в тиши кабинета. У тех, кто ее населял, не имелось ни физических, ни интеллектуальных, ни моральных, ни политических качеств, наличие которых он предполагал. На самом деле то была родина лейтенанта Антонино, доктора Кампоса, человека из Итамарати. И если хорошо подумать, кем стал бы он для родины даже в ее чистом виде? Разве вся его жизнь не подчинялась иллюзии, голой идее, не имеющей основания, фундамента, — богу или богине, чье царство исчезло? Разве он не знал происхождения этой идеи? Она проистекала из веры греко-романских народов в то, что мертвые предки продолжают жить в виде теней и их необходимо снабжать пищей, иначе они станут преследовать своих потомков? Он вспомнил, как читал Фюстеля де Куланжа, вспомнил, что эта идея ничего не значит для индейцев-мененана, для стольких людей… Кажется, ее использовали конкистадоры, порой хорошо осведомленные о нашей внутренней склонности к подчинению и использовавшие ее в своих целях.