Печальная судьба Поликарпо Куарезмы - [73]

Он обратился к истории. Все известные страны то теряли, то приобретали земли. Он спрашивал себя: что думал бы о родине человек, проживший четыре столетия — француз, англичанин, итальянец, немец? В определенное время для француза Франш-Конте была землей его предков, а другие области — не были. В какой-то момент Эльзас не был для него такой землей, потом был, и наконец, перестал быть. Мы — наше поколение — никогда не владели Цисплатиной[36] и не теряли ее; может быть, мы чувствуем, что там остались души наших предков, и поэтому испытываем неосознанную тоску?

Конечно же, эта идея не имеет логического обоснования и должна быть пересмотрена.

Но как он, с таким ясным и проницательным умом, потратил свою жизнь, разбазарил свое время и состарился, преследуя эту химеру? Почему он не разглядел как следует реальности, не предвидел того, что случится, обманулся видом лживого идола, отдался ему целиком, принес ему в жертву собственную жизнь? Он отделил себя от других, забыл о себе и теперь сходил в могилу, не оставив на земле следа, не имея ни детей, ни любимой женщины, ни разу не получив горячего поцелуя, не дав миру ничего, даже какой-нибудь глупости!

Ничто не свидетельствовало о его пребывании на земле, от которой он не получил никаких радостей. И все же, кто знает — может быть те, кто пойдет по его стопам, будут счастливее? Но он тут же отвечал сам себе: как это может случиться, если он не оставит послания, ничего не скажет, не придаст своим мечтам форму и вещественность?

А вдруг наличие последователей что-нибудь приблизит, вдруг эта преемственность принесет на землю немного счастья? Много лет назад в жертву были принесены куда более ценные жизни, чем его собственная, и все осталось по-прежнему: страна пребывала все в таком же жалком состоянии, под таким же гнетом, объятая такой же печалью. Он вспомнил о том, что сто лет назад здесь, в том городе, где он находился сейчас — может быть, даже в этой же тюрьме, — сидели в заключении великодушные, выдающиеся люди, сидели за то, что решили улучшить современный им порядок вещей. Возможно, они лишь помыслили об этом и пострадали за свои мысли. Принесло ли это пользу? Улучшилось ли положение дел в стране? По всей видимости, да, но если посмотреть пристальнее — нет.

Эти люди, обвиненные в тяжком преступлении — согласно законодательству той эпохи, — были осуждены лишь через два года. А он, не совершивший никакого преступления, не был ни выслушан, ни осужден: его попросту казнят! Он был добр, великодушен, честен, добродетелен — и сойдет в могилу, не провожаемый ни одним родственником, ни одним другом, ни одним товарищем…

Где они? Неужели он больше ни разу не увидит Рикардо Корасао дуз Отруса, такого простодушного, такого невинного в своей привязанности к гитаре? Как хорошо было бы послать сестре последнюю весточку, написать Анастасио «прощай», а крестнице — «обнимаю». Он никогда больше не увидит их, никогда! И он заплакал.

Однако Куарезма был не совсем прав. Рикардо знал, что тот попал в тюрьму, и искал способа вызволить его; причина была ему точно известна, но он не устрашился. Он прекрасно понимал, что сильно рискует, ибо все во дворце негодовали против Куарезмы. Победа сделала победителей кровожадными и безжалостными, и протест Куарезмы выглядел как попытка обесценить плоды их победы. Человеческая жизнь не вызывала больше ни благоговения, ни сочувствия, ни уважения; следовало подать пример расправы по-турецки — совершаемой при этом тайно, — чтобы действующую власть никто больше не решался атаковать или подвергать критике. Такова была общественная философия той эпохи, с ее религиозными течениями, фанатиками, жрецами и проповедниками; она свирепствовала наподобие могучего культа, с которым связывают счастье многих людей.

Между тем Рикардо не испугался и попытался действовать через влиятельных друзей. Проходя через площадь Сан-Франсиско, он столкнулся с Женелисио. Тот возвращался с заупокойной службы по сестре депутата Кастро. Как всегда в таких случаях, он был облачен в тяжелый черный редингот, казавшийся свинцовым. Женелисио уже стал вице-директором и теперь занимался тем, что изыскивал пути и средства сделаться директором. Это было нелегко, но он работал над книгой «Счетные палаты в странах Азии»: продемонстрировав его широчайшую эрудицию, этот труд, возможно, принес бы ему вожделенное повышение.

Увидев Женелисио, Рикардо не удержался, последовал за ним и завязал разговор:

— Ваше превосходительство позволят обратиться к нему?

Женелисио выпрямился. Так как у него была плохая память на лица людей незначительных, он напыщенно и высокомерно спросил:

— Чего тебе, приятель?

Корасао дуз Отрус был в форме солдата «Южного Креста», Женелисио же не горел желанием публично обнаруживать знакомство с нижними чинами. Трубадур даже подумал, что тот забыл его, и простодушно спросил:

— Разве вы меня не узнаете, доктор?

Женелисио слегка прикрыл глаза под голубым пенсне и сухо ответил:

— Нет.

— Я, — смиренно сказал Рикардо, — тот самый Рикардо Корасао дуз Отрус, который пел на вашей свадьбе.

Женелисио не улыбнулся, не выказал никакой радости, ограничившись следующим: