Печальная судьба Поликарпо Куарезмы - [60]

Никто не был способен ему возразить. Куарезма знал только историю Бразилии, а об остальных странах имел смутные представления. После утверждения Фонтеса все замолчали, хотя в глубине души питали сомнения. Средние века получались интересные: время подъема нравственности, которое мы не можем привязать к определенной эпохе. Если мы скажем: «Хлотарь самолично, своими руками, поджег дом, где был заперт его сын Храм вместе с женой и детьми», позитивист возразит: «Авторитет церкви тогда еще не полностью утвердился». После этого мы скажем: «Святой Людовик решил казнить сеньора, поскольку тот велел повесить троих детей, убивших кролика на его землях». Истинно верующий не соглашается: «А вы не знаете, что наши Средние века продолжались вплоть до появления “Божественной комедии”? Святой Людовик — это уже закат Средневековья». Если напомнить об эпидемиях нервных расстройств, о нищете селян, о вооруженном разбое со стороны баронов, об одержимости Тысячным годом, о жестоких убийствах саксов Карлом Великим, они ответят, что в одном случае моральный авторитет церкви еще не полностью утвердился, а в другом — уже упал.

Эти возражения не были предъявлены позитивисту, и беседа перекинулась на мятеж. Адмирал сурово критиковал правительство, не имевшее никакого плана, что приводило к беспорядочным перестрелкам; на его взгляд, следовало приложить все усилия к овладению островом Кобрас, даже если бы пришлось пролить реки крови. У Бустаманте не было твердого мнения, а Куарезма и Фонтес считали, что этого делать не следует: выйдет опасная и явно бесполезная авантюра. Алберназ, до того молчавший, наконец высказался:

— Но мы произвели разведку в Умайта. Еще бы чуть-чуть, и…

— Однако вы не взяли ее, — заметил Фонтес. — Обстоятельства изменились, так что разведка оказалась совершенно бесполезной… Вы же там были и все знаете!

— Да… Я заболел и незадолго до этого вернулся в Бразилию, но Камизао говорил мне, что предприятие было рискованным.

Куарезма вновь замолк. Ему хотелось увидеть Исмению. Фонтес рассказал о ее состоянии, и майор отчего-то считал, что в болезни девушки есть и его вина. Он видел всех: госпожу Марикоту, как всегда деятельную и хлопотливую; Лалу, которая взглядом давала понять жениху, что пора прекращать бесконечную беседу; других домочадцев, время от времени проходивших из гостиной в столовую, где сидели мужчины. Наконец, он не выдержал и задал вопрос. Он знал, что девушка находится у замужней сестры, чувствуя себя все хуже, погружаясь все глубже в свое безумие и ослабевая физически. Генерал откровенно поведал обо всем и, закончив повествование о семейном несчастье, сказал с протяжным вздохом:

— Не знаю, Куарезма… Не знаю.

В десять вечера майор откланялся и на трамвае вернулся в Понту-ду-Кажу. Он вошел в свою комнату, полный особого волнения, которое вызывает сияние луны — в ту ночь оно было прекрасным, нежно-молочным. В такие ночи тело словно обретает свободу, растворяется в пространстве; с нас снимают материальную оболочку, оставляя одну душу, окутанную воздушным покровом снов и мечтаний. Майор плохо улавливал это трансцендентное ощущение, но страдал, не испытывая в полной мере воздействия бледного, холодного сияния. Он ненадолго прилег, прямо в одежде — не для того, чтобы поспать, а под влиянием сладкого опьянения, вызванного луной.

Вскоре его вызвал Рикардо: к ним прибыл маршал. Флориано обычно выбирался в город ночью, а иногда ранним утром, и обходил позиции. Это стало известно публике, крайне высоко оценившей такой образ действий, и репутация президента как выдающегося государственного деятеля еще более упрочилась.

Куарезма вышел ему навстречу. Флориано был в мягкой фетровой шляпе с широкими полями и коротком поношенном рединготе. Он выглядел как злоумышленник или как примерный глава семейства, отправившийся искать любовных приключений на стороне.

Поприветствовав командующего, майор доложил о нападении на свою позицию несколькими днями ранее. Маршал отвечал лениво, односложно, глядя по сторонам. Уже собравшись уходить, он снова заговорил, медленно и тягуче:

— Я прикажу поставить здесь прожектор.

Куарезма проводил его до трамвая. Они шли через старое поместье, предназначавшееся для отдыха императоров. За станцией пыхтел неразогретый паровоз. Казалось, он храпит во сне, в то время как маленькие вагоны тихо и спокойно спят, омытые лунным светом.

Старые манговые деревья, уже лишившиеся многих ветвей, казались посеребренными. Лунное сияние было великолепным. Они шли по аллее, когда маршал спросил:

— Сколько у вас людей?

— Сорок.

Маршал пробормотал «немного» и снова замолчал. В какой-то момент Куарезма увидел его лицо, освещенное лунным светом. Черты диктатора показались ему более располагающими. Если поговорить с ним…

Он придумал вопрос, но не имел смелости его задать, и оба продолжили путь. Майор подумал: «Да что такое? В этом нет никакого неуважения». Они приближались к выходу. Внезапно позади будто бы промелькнула тень. Куарезма обернулся, но Флориано почти не отреагировал на это.

Здания лесопилки выглядели заснеженными — таким белым был лунный свет. Майор все обдумывал свой вопрос; надо было спешить — до выхода оставалась пара шагов. Он набрался смелости и заговорил: