Печали американца - [109]

Инга поднесла руку к нарумяненному лицу Бертона и погладила его по щеке:

— Не нужно так говорить. Это не имело никакого значения ни тогда, ни сейчас.

— Откройте, прошу вас! — воскликнул Бертон, указывая на конверт.

Я никогда прежде не слышал у него такого взволнованного голоса.

— Я выкупил их, эти письма. Они ваши. Это мой дар, мое… мое искупление!

Инга смотрела на аккуратный конверт, лежавший у нее на коленях, потом нерешительно взяла его в руки, перевернула. Лицо ее дернулось.

— Я боюсь, — сказала она. — Вдруг там что-то страшное?

— Увы, я не вправе давать вам советов, — отозвался Бертон. — Я не имею представления об их содержании.

Мой товарищ, детектив-любитель, так и не снявший женского платья, был готов выслеживать, вынюхивать, ходить по пятам, подслушивать, хитрить, но кодекс чести так и не позволил ему даже заглянуть в письма, приобретение которых стоило ему немалых денег. Когда он повернулся в мою сторону, я жестом указал ему на нагрудный карман, а потом на губы и щеки, чтобы он, по мере возможности, стер с лица липкие и блестящие розовые пятна, в которые превратился макияж. Он послушно извлек откуда-то многострадальный носовой платок и начал елозить им вверх-вниз по щекам и губам.

Трясущимися пальцами Инга достала из желтого конверта семь писем. Она раскрыла одно, пробежала его глазами. На лице ее появилось недоуменное выражение. Со своего места я видел только бисерный почерк Макса. Инга развернула второе письмо, потом третье, потом, после беглого взгляда на начальные строчки, взялась за следующее, пока не просмотрела все. После этого она глубоко вздохнула и сказала, обращаясь к Эдди:

— Эти письма адресованы не вам, а Лили.

— Но я и есть Лили, — ответила Эдди. — По крайней мере, была.

Генри от изумления приоткрыл рот.

— Семь писем, адресованных персонажу. В начале фильма, когда Лили все время меняется, она появляется ровно семь раз. Семь ипостасей. А вы никогда не спрашивали, почему он писал ей, а не вам?

Эдди удивленно округлила глаза:

— Нет. Эти письма такие разные, как будто написаны разным людям.

— Ну хитер, чертяка! — восхищенно покрутил головой Генри.

— Семь воплощений, — произнес я.

— Так вот, значит, большой секрет, из-за которого вы мне голову морочили! — негодующе возопила Линда. — Покойный писатель строчит письма адресату, которого вообще не существует в природе. Хороша сенсация, ничего не скажешь!

Соня переводила взгляд с Инги на меня, потом произнесла севшим от волнения голосом:

— Папа часто рассказывал мне, что слышит, как они разговаривают, люди, про которых он пишет, его герои. Даже когда книга была закончена, они не исчезали. Он словно не хотел, чтобы история подходила к концу, хотел продолжать. Наверное, думал, что пока не допишет, не умрет.

Генри откланялся первым. Уходя, он притянул Ингу к себе, и мне бросилось в глаза, как быстро она высвободилась из его объятий. С Линдой сестра попрощалась за руку, еще раз повторив свои извинения, в ответ на что журналистка схватила свои многочисленные накидушки и была такова. Инга, Соня и Эдди уходили все вместе.

— Мы решили поговорить дома, — объяснила мне сестра, — но вы с Бертоном можете никуда не спешить. Номер оплачен до следующего утра, так что посидите, выпейте чего-нибудь.

И мы с Бертоном остались. Устроились рядышком в креслах и заказали бутылку шотландского виски. Мой корпулентный собутыльник, одетый в дамское платье и тапочки, не вызвал ни малейшего любопытства у официанта, обслуживающего нас с утомленной вежливостью, заставляющей догадаться, что мысли его заняты вещами куда более важными — скажем, собственной сценической карьерой. Вот тогда-то Бертон и рассказал мне о долгих часах, проведенных на улице в обличье своего второго «я», городской сумасшедшей Дороти, которую он назвал как героиню «Волшебника из страны Оз». А до этого, оказывается, хотел, чтобы у его alter ego было другое имя, в честь еще одного персонажа Баума, принцессы Озмы, которая сначала предстает перед читателями в образе мальчика Типа.[73] Мы разговаривали, и я понимал, что в душе моего друга таятся обширные области, о существовании которых я даже не подозревал. Дороти перестала быть для него маской, в ней слились извлеченные на свет божий два его начала — безумное и женское.

— Знаешь, Эрик, у бреда, у всех этих сумасшедших разглагольствований, вдруг вскипающих по неведомой причине, есть какая-то упоительная сладость, ее в полной мере можно ощутить лишь со временем, и, как я подозреваю, мои подспудные маниакальные черты нашли выход в велеречиях благородного безумства, которые можно было изливать на всех и каждого. Как же я наслаждался накладными грудями, необъятной филейной частью, всем этим грузным, толстым, не стесненным никакими условностями женским естеством, которое скитается по городским улицам. Наслаждался даже его скорбями. И конечно, этой горькой, безотрадной незримостью моего статуса, которое я бы назвал эффектом пустого места. Понимаешь, тебя не видят. На тебя никто не смотрит. Толпа слепого и глухого народа, навьюченного сумками, пакетами, портфелями и рюкзаками, проносится мимо — таков, друг мой, удел всего, что невидимо, непознано, невыражено и предано забвению.