Печали американца - [101]

В воскресенье мы с Ингой договорились поужинать в «Одеоне». Она лукаво сообщила мне, что с головой ушла в «пересмотр собственного прошлого» и ей необходима моя помощь. Я согласился как крупный специалист по части наведения порядка в прошлом. Я только этим и занимаюсь на работе. Но едва я это сказал, как игривый тон Инги изменился, она заговорила страстно и настойчиво. Пришло время очной ставки, время развязки, время правды. В следующий четверг она была намерена встретиться с Генри, Эдди и рыжеволосой журналисткой, которую мы именовали то Бургершей, то Чизбургершей, то Бигмакшей, и хотела, чтобы я пошел туда вместе с ней. Мне отводилась роль утеса, за которым сестра могла бы укрыться, если поднимется буря.

— Я боюсь этих писем, но что мне делать? — сказала она. — Ведь если Джоэль и в самом деле ребенок Макса, то он имеет право на долю в наследстве.

Встречи было не избежать еще и потому, что Соня согласилась на генетическую экспертизу и результаты должны были выдать в среду. Инга считала, что дочь бросила упрямиться по одной-единственной причине: наша Соня влюбилась.

— Наконец-то! — выдохнула моя сестра. — И ты знаешь, у нее теперь всюду полный кавардак, чтоб не сказать хуже. Конечно же, все не в один день случилось. В течение двух последних лет я чувствовала, как ее страшное напряжение потихонечку спадает, но по-настоящему ее отпустило только после этой дикой истерики одиннадцатого сентября. Теперь когда она приходит домой, то вещи бросает где попало, кровать не убирает, в прихожей весь пол засыпан пеплом от сигарет, и там же косметика валяется — в общем, счастье.

Инга улыбнулась.

Сонин мальчик оказался тощим длинным старшекурсником, отец — француз, мать — американка.

— Лохматый, — добавила Инга. — Больше ничего сказать не могу. Песни сочиняет. Она обещала сегодня его привести, так что скоро ты его увидишь.

Сестра наклонилась ко мне через стол.

— Моя жизнь очень изменилась после того, как она переехала в общежитие. Днем все прекрасно. Я работаю, читаю, а вот вечерами невмоготу. Я пытаюсь смотреть какие-то старые ленты, но не могу сосредоточиться. Раньше, даже когда Соня приходила домой очень поздно или не выходила из своей комнаты, так что мы почти не разговаривали, она все равно была дома. А я была ее мама. И мне это нравилось. А сейчас, когда ее нет рядом, я теряюсь. В голову лезут плохие мысли. То я вспоминаю, как умирал Макс, то папину смерть, то вижу Лизину малышку в могиле, то представляю себе, что Соня погибла в автокатастрофе, то что у тебя рак, как у Макса, и я сижу у твоей кровати в больнице, то начинаю думать про мамины похороны, а потом про свои, про то, что никто на них не придет, что все меня забудут. И книг моих никто не издает и не читает.

Выразительное лицо Инги превратилось в трагическую маску.

— Когда я была девочкой, то время от времени начинала представлять себе, что кто-то, кого я очень люблю, вдруг превращается в чудовище. И на мгновение перед глазами возникала чья-то уродливая личина. Сейчас такое тоже было, несколько раз.

Инга не замечала, что говорит слишком громко. Я оглянулся на людей за соседним столиком, но они не обращали на нас никакого внимания.

— Это происходит словно бы помимо моей воли. Когда я с ног валюсь после всей этой белиберды или глаза сами закрываются, я вдруг слышу голос Макса. Злой, усталый или равнодушный.

Моя сестра прерывисто вздохнула и прижала руку ко рту.

— Хоть бы раз поговорил со мной по-доброму!

На последнем слове ее голос сорвался на тоненький жалобный всхлип.

Я не мог сдержать улыбки.

— По-твоему, я идиотка, да? — спросила она оскорбленно.

— Есть немножко.

Она какое-то время смотрела в чашку с эспрессо без кофеина, потом вскинула подбородок и улыбнулась мне в ответ.

— Странно, — сказала она. — После того как ты назвал меня идиоткой, мне полегчало. Ладно, пошли домой, вдруг Соня и ее Ромео уже там?

Хитросплетение рук и ног на диване распуталось и превратилось в мою племянницу и ее возлюбленного, долговязого паренька с гривой темных волос и открытым взглядом. Он крепко пожал мне руку, я почему-то подумал — к добру! Соня обвила меня руками, и мне показалось, что она стала выглядеть младше. В линиях щек и рта проступала младенческая мягкость. Возможно, она вырвалась наконец из подростковой круговерти, и все острые углы и резкие грани этого возраста навсегда остались в прошлом.

Соня повернулась к матери. Лицо ее горело, глаза сияли.

— Рене уже все знает, мамочка, я ему рассказала. Ты только не волнуйся. Где-то час назад приходила Бургерша. Несла что-то невообразимое, может, пьяная была. Говорила про какую-то тетку, которая ударила ее зонтиком, представляешь?! «Страшный город! Нельзя спокойно на улицу выйти!» — передразнила Соня рыжеволосую журналистку.

— И еще она велела тебе передать, что Эдди продала письма.

Инга в отчаянии стиснула руки:

— Как продала? Кому?

Я заметил, что рука Рене сжала Сонины пальцы.

— Я спросила, она не говорит. Скорее всего, она сама не знает. Слушай, а ей-то все это зачем? Что ей надо?

Инга устало пожала плечами:

— Понятия не имею. Я с самого начала ничего не понимаю.