А в молодости Анны Филаретовны ничего этого не было. Сами играли. Бывало, соберется компания, настроят звонкие струночки, да как ударят по ним, и запоют гитара да балалайка, мандолина да гармошка — вот тебе и оркестр! И всю ноченьку до рассвета пляшут и танцуют…
Все убежало, будто ничего и не было… Ой, так ли? Не греши! Ведь было же детство ненаглядное, девичество, горевшее, будто цветок-огонек, была любовь пьянившая, работа усердная — все было, что положено быть у человека. Нет, она плакала не из-за того, что ее жизнь не задалась, а из-за того, что этой сладкой жизни осталась малая горсточка, что озорная певунья Аннушка уже скоро будет пенсионеркой. Но она и с таких пор не собирается чужой кусок выглядывать, она еще сама себя может прокормить, еще плывет ее суденышко и не опускает она устало свои весла.
— Ах ты, старая «поварешка»! Брось горевать, что нечего надевать: знай наряжайся! — шепчет Анна Филаретовна, откладывая гитару.
Махровым полотенцем она проводит по мокрому, пухлому лицу, выпивает еще полстакана кагорчика, недолго смотрит в окошко на еловый лес, на решетчатую вышку геодезистов над ним, на серенькую деревушку, на голубые вагончики буровиков, на цистерны, на штабеля бревен, на груды труб для нефтепровода, на какое-то истрепанное суденышко, облегченно вздыхает и ложится в кровать. И уже через минуту счастливо и покойно похрапывает…
Ванюшка и Костя Муха все возятся, все толкают друг друга, а Анна Филаретовна шумит:
— Шею свернете друг другу, петухи! Возьмите вон лучше гитару да спойте. Для вас ведь гитару-то вожу.
И видно, что ей хорошо с этой беспокойной «семейкой»…
Помощник капитана механик Шубин недавно вернулся из армии. Рыжий, зеленоглазый, он понравился Гурину своей сдержанностью и улыбчивой молчаливостью. В нем чувствовались внутренняя серьезность и сила, организующая команду…
От всех в стороне сидел на кнехте Николай, не подходил, должно быть, из-за Зойки.
Не хватало только радиста и киномеханика: убежали в клуб водников за свежими газетами и журналами…
Высоко, на берегу, показался человек в ватной телогрейке, в зимней шапке и рабочих сапогах. В руке его небольшой чемодан.
— А вот и кэп! — обрадовался Костя.
Гурин следил за капитаном, спускавшимся по лестнице…
Слегка улыбаясь, Шляхов по трапу взошел на палубу.
Лицо Гурина вдруг напряглось, затвердело, очки сверкнули, пронзительно уставились на капитана. Гурину почудилось, что они сделались сильнее и, как бинокль, укрупнили, приблизили лицо капитана, чтобы он, Гурин, смог мгновенно разглядеть на нем каждую черточку. И тут же Шляхов начал туманиться, стираться и почти совсем исчез. От жара, хлынувшего в лицо Гурина, от испарины очки запотели. Не торопясь, он снял их и, тщательно протирая носовым платком, слушал голос капитана:
— Ну, как вы тут без меня жили-поживали? — И голос его был чистый, легкий, как у певца. А, казалось, ему бы нужно было осипнуть.
И от возраста, и от курения, и от холодных обских ветров, и от всяких горячительных напитков. Но нет — тридцать лет прошло, а голос все тот же… Гурин надел очки… А вот горбоносое, красноватое лицо увяло, сморщилось под глазами. Но, вообще-то черты сохранились прежние. Даже светлые усики те же. Залысины появились у Шляхова, они поблескивали, точно костяные. Обветренные губы совсем погасли, спеклись лепешечками. И руки совершенно изменились. Те, прежние, были красивые, белые, а эти грубые, мозолистые, со вздутыми жилами. Должно быть, досталось этим рукам.
— Еще не протянул ноги от своего компота? — пошутил Шляхов, обращаясь к Косте. — Они тут вас, Анна Филаретовна, не съели вместо отбивных?
— А я, Алексей Михайлович, не съедобная!
— Ну, это как сказать!
Исчезла и щеголеватость, легкость фигуры. Шляхов стал мешковатым, простецким. Даже не верилось, что он мог когда-то танцевать и танго, и вальс.
Гурин с удивлением почувствовал, что ему ненавистен этот человек. Что же это такое? Ведь тридцать лет прошло после той страшноватой истории. И все эти годы он старался не думать о ней. Едва она оживала в памяти, как он тут же отшвыривал ее, уходил мыслями в другое. И постепенно стала она невнятной и смутной, почти забытой.
А тут все вдруг вспыхнуло и обожгло, и его охватили ненависть и отвращение. Отвращение! Да еще какое тяжелое, злое, словно только вчера унизили его. Должно быть, нанесенные оскорбления жгут человеческую душу до скончания века. Да забывается ли, вообще, что-нибудь на свете?..
Механик Шубин подвел Шляхова к Гурину и познакомил их. Пожимая деревянно-жесткую ладонь капитана, Гурин следил за его лицом.
— Как устроились? Каюта теплая? — приветливо спросил Шляхов.
— Меня хорошо устроили, — глуховато ответил Гурин и подумал:
«Не узнал. Огрузнел я, седой, очками украсился. От прежнего ничего не осталось. Да он меня и видел тогда раза два-три, и то мельком. Не запомнил. Да и не мог запомнить. Я же ему ничего не сделал».
— Ночевать будем здесь, — обратился к команде Шляхов. — Уйдем на рассвете. Кто хочет — может прогуляться в город.
4
… Гурин медленно шагал по дощатым тротуарам бревенчатого северного города. Сколько лет пролетело! И вот он снова здесь, седой, на путях своей молодости.
