«Печаль моя светла…» - [17]

Сейчас мне кажется, что год перед школой был самым долгим в моем детстве (видно, очень не любила детский сад, где еще и обязательно укладывали днем спать). Школу я ждала с большим нетерпением и с восторгом. И вот начались сборы… Для школы у меня было два платья: одно темно-синее, кажется, шерстяное, еще детсадовское, в котором тетя Галя удлинила подол каким-то темным лоскутом и по нему, как и по кокетке, разбросала мелкие фиалки, набив их масляной краской (рисовала она замечательно, до сих пор храню самодельную детскую книжку «Теремок» с великолепными иллюстрациями акварелью). Сейчас удивляюсь взрыву ее художнической фантазии в отношении платья. Не знаю, как планировалось стирать это произведение искусства. Вторым моим нарядом было переделанное ею из маминого желто-бежевое вельветовое платьице, которое впоследствии подвергалось ужасным опасностям со стороны чернильницы-непроливайки. Вопреки названию, коварная непроливайка у меня потом вела себя неподобающим образом в зависимости то ли от своего настроения, то ли от количества чернил. Огромную проблему тогда представляла детская обувь. Каждый детский башмачок по ножке вырастал тогда по стоимости явно выше драгоценной хрустальной туфельки Золушки. О Боже, как я мечтала о туфлях с перепонкой и носочках с каемочкой! Они мне даже снились! Почему-то туфельки мечтались обязательно красного цвета, а носочки – белого, наверное, потому, что такие видела в иллюстрациях к стихам А. Барто. Но тогда, казалось, вообще ничего этакого просто не существовало в природе. Как ни старалась вся семья приобуть мои семилетние ноги, ничего лучше старых довоенных ботинок Галочки (великоватых на два размера) приспособить не смогли. Зато их щедро намазали каким-то «благоухающим» жиром и оставили в саду под липой выветривать это «амбре».

Вместо портфеля бабушка сшила мне холщовую сумку, она же соорудила мешочек, затягивающийся тесьмой, для фарфоровой «непроливайки». Вместо букваря у меня была с собой дореволюционного издания «Азбука» Льва Толстого с маленькими рассказами. Но больше всего меня радовали цветные палочки для счета: их вырезал Коля из прутьев сирени. Пока я глазела рядом, он очень аккуратно облупил ветки от коры, разметил отрезки по 8 см, маленькой папиной пилкой отпилил их, а потом каждый десяток из 100 палочек тщательно и, к сожалению, от души покрасил разным цветом акварелью (благо в нашем доме какие-то краски сохранились от кукольной мастерской). Мы с Сережкой крутились поблизости, не мешая ему и восторженно понимая исключительную важность взятого им на себя труда.

От кукольного же производства остался небольшой рулон толстой серой бумаги типа оберточной, из которой мама шила тетрадки нам с Колей, и помню, как она близоруко и очень долго расчерчивала мои тетради: одну – на клеточки и другую – на тройные горизонтальные и частые косые линейки.

В школу меня определили довольно далекую («как 4 раза от нас до Памятника»), на перекрестке улиц Пушкина и Гоголя, в полуразрушенном бомбежками симпатичном угловом здании с колоннами. Это была недавно ставшая женской средняя школа № 10 имени Короленко, которая до войны славилась как лучшая в городе. Мама и бабушка еще выбирали, к кому из учительниц меня отдать, а после совета с Натальей Александровной Старицкой отдали в класс Анны Яковлевны Вощинской. Сейчас понимаю, какой это был правильный выбор, так как наш класс «А» при выходе из начальной школы количеством похвальных грамот поразил всех – 14 отличниц из более трех десятков учениц. В этом же классе я проучилась все 10 лет, и удивительно, что судьба распорядилась так, что за эти годы больше половины моих одноклассниц прошагали со мною рядом, сохранив верность городу и нашей школе.

Скорее всего, когда я пошла в первый класс, она только открылась после частичной реставрации. Второй этаж еще был закрыт, а правое крыло еще лежало в развалинах, как и прилегающий к школьному двору бывший Театр имени Гоголя (ныне, кажется, кинотеатр «Колос») на улице Котляревского и угловое краснокирпичное здание архива. О том, что школа после оккупации открылась впервые только через год, сужу по тому, что каждая из учениц должна была прийти со своей мебелью (стол, табуретка, стул, шкаф, а одна мама даже привезла комод). Помню, что на семейном совете мне решили пожертвовать большую и прочную скамейку, которая стояла перед входом в наш дом и которая не пострадала во время взрыва самоварчика. На ней помещалось детей человек пять, а потому даже после того, как наша школа обзавелась более подходящей мебелью, эта скамейка еще долго стояла в коридоре.

К большому моему сожалению, моя подружка и ровесница Лида Окунева пошла в еще более дальнюю школу (№ 23), наша Галочка – в свою старую украинскую школу (№ 1), а потому новый маршрут я должна была осваивать сама.

Совершенно не помню какого-нибудь торжественного собрания, скопления народа или чего-нибудь в этом роде в связи с началом моей учебы. Самые первые воспоминания – только холодный сырой класс на первом этаже с окнами во двор (он был уже вычищен, и туда был перевезен памятник Петру Первому, на постамент которого карабкались школьницы, чтобы померяться ростом с этим гигантом) и самой фантастической сборной мебелью. Мы с девочкой Томой сидим за первым столом, который стоял справа от учительского, недалеко от входной двери. Тома оказывается цыганкой и чуть ли не в первый же день угощает меня кусочком очень замызганного, но зато и очень вкусного сала, а я ее – недозрелыми грецкими орехами, от которых тут же стали коричневыми наши руки и даже одна из фиалок на моем подоле.