«Печаль моя светла…» - [15]

-диез, фа-диез!» Или очень строго, чтоб я правильно отрывала кисть от клавиатуры: «Руку в крышку, в крышку!» Или эмоционально, с досадой: «Ах, Лида, опять забыла подложить палец!» Наконец доходим до конца музыкальной фразы. «Стоп! Как тебе не стыдно, Ли-и-да! Смотри, какая молодец Виточка!» Бабушка делает хлопок в ладоши: «Начинаем снова! И раз, и два… Да не оттуда! Опять ты, Лида, забыла, что это тональность соль мажор?» Снова услышав фальшивую ноту, бабушка принимает ее просто за личное оскорбление, и ее контральтовый голос сразу после меццо форте бросается в высокое фортиссимо: «Скверная девчонка! Посмотри на Виточку, она, бедная, замучилась, а какие способности! Боже, какие способности! Ты не смотри на Лиду, я слушаю тебя, Виточка, играй с чувством!» Бабушка не замечает, что у меня от волнения дрожат губы и пальцы, заплетаясь, совсем не могут поспевать за ее ритмом и вообще что мне еще рано играть в ансамбле. И упрямо продолжает мое мучение уже выученной партией Виты. В ушах у меня нарастает крещендо: «Виточка-Виточка-Виточка…» Я терплю, терплю, терплю и вдруг, не узнавая себя, делаю то, что давно уже у меня крутится в мозгу: хватаю из стоящей возле пюпитра вазочки в кулак какие-то старые монетки, зажмуриваюсь и… с силой запускаю горсть металла в ни в чем не повинную Виту!.. Что было дальше – полный провал памяти, как будто ее кто-то заблокировал, но хорошо помню это единожды (!) испытанное в моей жизни очень странное чувство злобного наслаждения, спровоцированного бабушкиной методикой. Кстати, через много-много лет я таки спросила у Виты при нашей встрече об этом эпизоде, но она, к сожалению, только расхохоталась и сказала, что не помнит «ничегошеньки». Мне тогда было то ли шесть, то ли семь лет.

Бабушка, сильно огорченная моим отнюдь не абсолютным слухом, добилась того, что я росла в комплексе неполноценности, думая про себя приблизительно так: «Какое огромное несчастье, что у меня, бесталанной, совсем нет голоса, как у бабушки и вообще всех Быковых, мамы и всех Данилевских! Ведь я сбиваюсь даже на трехголосном каноне “Фрере Жако, фрере Жако! Дорме ву? Дорме ву?” (“Братец Яков, братец Яков! Спишь ли ты? Спишь ли ты?”), а все дети в семье пели его с дедушками на четыре голоса! Проклятый канон! Ну и пусть, что без абсолютного слуха и голоса, зато я в папу… и зато… я еще докажу!» Правда и то, что, может быть, именно благодаря этому я хоть и ленилась, но не бросала музыку и в самые трудные для себя годы. Бабушкина скорбь о моих генах навсегда запала в душу. Хотелось ей доказать, что и без голоса, этого дара богов, у меня тоже кое-что получается, в том числе записывать иногда свои мазурки или романсы нотами, чего не умел даже прадедушка, сочинения которого она так любит играть по памяти. И все же она чуть ли не где-то к концу своей жизни призналась, что, всю жизнь только аккомпанируя, она никогда технически не владела инструментом так, как я, напоминающая ей младшую сестру-пианистку Аниту. Впрочем, можно ли было этому поверить? С годами бабушка становилась все мягче и мягче, требовательность и строгость из нее постепенно улетучивались, думается, параллельно возможности наконец-то психологически расслабиться и уже не быть ответственной за все и за всех.

Такой, какой я знала бабушку в пору моего совсем еще зеленого детства, она, конечно, была не всегда. И были, были люди, знавшие ее задолго до этого, можно сказать, «в эпоху античности», называвшие ее попросту «Соня» (иногда на французский манер Софú), помнившие ее девочкой в чепчике с остриженной наголо головой (это был признанный тогда способ выращивания густых волос), первой ученицей и, несомненно, первым голосом среди таких же пансионерок в одинаковых пелеринах и чепчиках. Это были две аккуратные и очень милые старушки, всегда с кружевными жабо, как и бабушка, которые поначалу очень мало привлекали мое детское внимание, разве только тем, что обращались к бабушке на ты и одна из них все приговаривала: «Не увлекайся, Сонечка!» Их звали Наталья Александровна и Надежда Александровна Старицкие. Только впоследствии, уже старшеклассницей, я в должной степени оценила и полюбила этих бывших классных дам моей бабушки, ставших потом основателями лучшей полтавской частной гимназии, воспитавших пятерых племянников (все мальчики), которые превратились уже к моему студенческому возрасту в известных ученых разных специальностей. Старушки приходили к нам, как представляла я, издалека, часто с книжно-нотными подарками, и любили участвовать во всех бабушкиных затеях с детьми.

С дистанции моих нынешних лет кажется, что бабушка всегда относилась к своим бывшим наставницам как к непререкаемым авторитетам, чьи слова и поступки ценились ею необычайно. Во всяком случае, она воспринимала их как олицетворение самых замечательных и важных традиций прошлого, которые поэтому часто сближала, а иногда даже отождествляла с родительскими и дедовскими наказами.

Поскольку оба родителя моей бабушки рано осиротели и воспитывались лет с десяти тетками, у прадедов, цитируемых уже их внучкой, не сходили с уст «тетя Маша» (Гартунг) и «тетя Анна» (она же «тетя Анет» Гоголь). Во всяком случае, бабушка эталоном стиля, вкуса, даже личной гигиены и, как теперь принято говорить, «здорового образа жизни» всегда считала, со слов матери, «тетю Машу», а эталоном демократизма, со слов отца, – «тетю Анну». Судя по тому, что дочь Пушкина Мария (по мужу Гартунг), как известно, произвела глубокое впечатление на Льва Толстого (ее туалет и внешность послужили ему для описания Анны Карениной на балу), такая символическая эмблема в устах моей бабушки имела основание. Тем более другой символ, выражающий дух какого-то христианского демократизма, в лице сестры Н. В. Гоголя, подтверждают не только воспоминания о намеренном провинциальном воспитании детей практически без горничной (дескать, стыдно двенадцатилетнему мальчику не уметь пришить пуговицу!), но и сохранившиеся вполне материальные предметы – деревянный грибок для иголок и штопки, прошедший вместе с Николаем Быковым, по его словам, «огонь, воды и медные трубы» русско-турецкой кампании, и икона Спасителя, которая хранилась у бабушки в божнице. Их вручила молодому выпускнику кадетского корпуса при его первом назначении его вторая мать – «тетя Анна».