Пчелиный пастырь - [61]

Освобожденный из Сен-Сиприенского лагеря, Хосе Уэрта обосновался в Сере. Он был цирюльник, цирюльником он был до революции, цирюльником он был в армии, а потом его интернировали. Он мог работать только парикмахером, ему было уже за пятьдесят, он был штатским и беженцем. Его салон находился поблизости от ресторана Видаля.

Вдовец, ничего не знавший о двух своих сыновьях, служивших во французской армии, Хосе, однако, был счастлив. Он был настоящим испанцем (уроженцем Арагона, а не каталонцем) и обожал всякого рода катастрофы. Жизнь «порадовала» его после смерти жены, умершей незадолго до франкистского мятежа! Катастрофа вызвала у него небывалое ликование, которое в нем поддерживало чтение «Эндепандана», в коем он поглощал происшествия, и «Пюбликатера» — местного листка.

Хосе весил столько же килограммов, сколько ему было лет; он был маленький, сгорбленный, с кожей цвета сливы, с черными как деготь шишками в складках кожи лица, которое могло бы заинтересовать Гойю — создателя «Капричос», — оно было сплошь изрезано рытвинами, трещинками, гусиными лапками, морщинками, складками, полосками, усеяно бородавками, под глазами у него были мешки. Он словно был вытравлен кислотой, этот Хосе! С какой-то сомнительного вида гребенкой за ухом, погрызенным крысами в Сен-Сиприене — по крайней мере так это объяснял он сам, — Хосе разговаривал с отражением своего клиента в зеркале салона — то бишь комнаты старьевщика, — зеркале, которое в былые времена отражало рожи Сагальса и Токабанса и которое совершенно обезоруживало клиента, утонувшего в кресле до самого подбородка.

У клиента были все основания для того, чтобы сидеть неподвижно, когда он попадал к peluquero[86] впервые, ибо у этой скотины-парикмахера были глаза нестерпимой синевы и бритва-сабля, от которой он мог бы отказаться лишь ради реставрации Испанской республики и которую он с головокружительной быстротой вертел в своих худых пальцах. По-французски он говорил пришепетывая, как пришепетывает кастильская лесная сова.

Комедиант — такими комедиантами бывают итальянцы, — этот сарагосский цирюльник о своей жене говорил только так: «Мой эсветлый анхель, которого прризваль к сэбэ господь» (он имел неосторожность показывать ее фотографию!), а проклиная каудильо, говорил так: «О, прроклятый ррежим! Ты рродилься в кррови, и ты потонешь в гррьязи!» Вылетая из его рта, в котором торчали бесформенные корешки зубов, слово «гррьязь» становилось еще более отвратительным. Однако, прежде чем заговорить о Франко, он быстро оглядывал присутствующих. Этот peluquero был человеком убежденным, но вместе с тем и осторожным!

Но совершенно исключительным человеком делало Хосе Уэрту то, что он был провидцем. На эту пифию мужского пола, стоявшую среди флаконов с лосьоном «Ксур», пророческий дар накатывал мгновенно. Его зрачки сверкали, бритва замирала в воздухе, дыхание спирало (особливо у его клиента).

Он нападал громогласно:

— Я видель один сон, сеньор! Очень умные, очень обрразовании луди мне эсказали, что этот сон видят все пррорроки, известные на Западе!

Тут сабля снова съезжала на кончики пальцев. Жертва погружалась в кресло еще на несколько сантиметров.

— Я видель тучи, они обррушиваются на Европу и останавливаются над Брратиславой; тучи или туман — нье знаю! Может быть, это газ. А может быть, и прравда туман… Может быть, прравда тучи. Я пррэдвидель рреволусьон, я ее эсделаль. Я был в Терруэле, но я знал, что мы будем побьеждецы и что я нье умру! А эта война, сеньор, начнется в Брратиславе… Так говоррит мое прроррочество. Ай-яй-яй-яй! Я вижу бомбы — они рразррушают Брратиславский вокзаль! Столбы воды и огня поднимаются над Дунаем! Мосты ррушатся! Танки, каких еще никто никогда нье видель, ломают все укррепленья. Ай-яй-яй-яй-яй!..

Вошли два жандарма. Под стук деревянных бусин Хосе грохотал:

— Брратислава! Брратислава! Прришло врремья! Брратиславские женщины прревратятся в тигриц, дети — в волчат, а мужчины эстанут львами! Да! Да! Брратислава!

Ну, завелся!

— А ты знаешь, где она — эта самая Братислава?

— Nada! Yo no[87] знаю! Sieño[88] мне этого нье эсказаль. Это там, где эстраны ньемцев и ррусских.

Он заиграл своей бритвой.

— Один из этих господ из оккупасьонных войск, так вот, он мне эсказаль, что Брратислава — это эзначит эславьянский бррат. А? Это доказательство, а? Эславьянский бррат — это обрразованный ньемес так эсказаль!

Жандармы уселись. Визиты к Хосе были изысканным развлечением для людей с известным весом.

Присутствие жандармов не заставило Хосе умолкнуть. Пена высыхала на физиономии клиента. Хосе погрузился в зеркальную гладь, чтобы перехватить там взгляд своей жертвы, потом затоптался на месте. Ай-яй-яй!

— Скажите, пожалуйста, почему господь избрраль менья — менья, пррах, менья, скрромного рремесленника, бедного peluquero, для этого гррандиозного открровенья? Брратислава! Брратислава!

Но вот Хосе менялся на глазах и снова превращался в Фигаро, обслуживающего графа Альмавиву. Держа большой палец во рту, чтобы натянуть кожу, как того требуют священные традиции ремесла, он с головокружительной быстротой освобождал изумленного клиента от излишней растительности, разглаживал морщины, опрыскивал его из пульверизатора, распространявшего удушливый, резкий запах резеды, щелкая своей «саблей» о большой палец, встряхивал салфеткой, как матадор плащом, вытирал лицо оперированного салфеткой и отходил в сторону как перед породистым быком, а тем временем потерпевший, глядя в зеркало, убеждался в том, что он еще жив.