Пазлы - [9]

Ждал я подходящего случая, так как боялся выходить в первый раз в незнакомое место. Кроме того, все отчеты выглядели приемлемо — повода не было артачиться и не подписывать. А тут, вроде бы мелочь: собачка какая-то с переломом то ли лапы, то ли хвоста — не выздоравливает никак. Ребенок плачет, ночей не спит. Родители маются, просят: «Хоть бы оклемалась уже, а если нет — то хоть бы уже околела». Я инспектора вызываю:

— Чего же они хотят?

— Ну, ребенок, понятно, хочет, чтобы выздоровела, а родителям все равно, лишь бы дитя не плакало.

— А ребенок — мальчик, или девочка?

— Какая разница, — говорит инспектор, — мы детей не обслуживаем.

— Мы, — говорю, — детей действительно не обслуживаем, но и просьба не от ребенка. Кроме того, из отчета не ясно: собачка эта кобелек или сучка?

— Как же разглядишь, если хвост поломан? Тем более, лапа в бинтах…

— Так хвост поломан, или лапа?

— А какая разница? Это же не собака помощи просит.

— Кажется, — говорю, — в этом деле много неясного.

— А мне кажется, что оно яйца выеденного не стоит, — спорит инспектор. — К ветеринару никто не обращался, то есть, явной заинтересованности нет. Кроме того, не наше это собачье дело — жить собаке или помирать. Отчет готов, пусть наверху решают.

— А куда передавать, — спрашиваю, — в «Чтоб ты сдох» или в «Здоровье»?

— Что-то я не пойму, босс, — говорит инспектор, — не доверяешь, сам проверяй, а хочешь, я могу еще раз смотаться.

— Я же просил называть меня по имени. А мотаться туда тебе не надо, сам смотаюсь.

С болью в глазах посмотрела на меня Алиса сквозь стеклянную перегородку. Я бы уточнил: со страхом в глазах…

10

Вот он — злополучный перекресток. Дом родной за углом, но мне не туда, мне в противоположную сторону.

Можно и прогуляться в рабочее вневременье, ничего страшного — оно у меня не нормировано. Утро. Граждане на работу спешат. Хожу туда-сюда сквозь столбы и стены, сквозь людей, а сквозь микроавтобусы, несущиеся на полной скорости, прохожу с особым удовольствием. Но, если по справедливости, это они все сквозь меня… Одно слово — призрак, или кем я теперь являюсь… Запахи чувствую, вижу, слышу, а вот взять что-нибудь либо проглотить не могу — плотность не та. Холода, жары и ветра тоже не ощущаю, хотя — межсезонье — может быть, в самом деле, не холодно и не жарко. То есть чувства мои строго функциональны, ничего лишнего — служба.

К дому своему подошел — с бывшим соседом столкнулся бы, если б мог, нарочно плечом зацепил — хоть бы хны.

А вот — еще одна соседка.

Я, когда Жорика по утрам выгуливал, на нее любовался: бежит, рюкзачком машет, на автобус спешит. Я всегда шаг в сторону — молодым дорога. Жорика к ноге, на короткий поводок, чтобы за девушкой не рванул — она ему тоже нравилась.

— Здрасте, — это мне.

Затем Жорику:

— Здрасте.

— Здравствуйте, барышня.

Поздно — она уже за углом.

В этот раз я не отступил с дороги. Она сквозь меня порхнула и вдруг, на долю секунды, мне почудилось прикосновение. Кажется, и ей почудилось — моментальное что-то отразилось в лице. Вот — еще один миг, и услышу я знакомое: «Здрасте»… Но, молодость: столько еще чудес впереди, не говоря уже об автобусе, который ждать не станет…

«Время нас не поджимает, но шататься по городу без особой нужды тоже не годится. Неизвестно еще, как на это посмотрят сверху?» — примерно так бы выразился Шеф.

Что еще могло меня заинтересовать в этом мире? Жил я бобылем, а уж последние годы — совсем одиноко. Были еще пенсионеры-собачники из соседнего парка. Утром все там — судачат, наверняка, по поводу нас с Жориком. Можно пойти послушать, но я без этого знаю, что говорят: хорошо, мол, им жилось на приличной пенсии и собачьих консервах, но кто не фраер — правду видит, а, в принципе, жаль собачку. Так что: или дружба, которой нет, или служба, которая есть — работать надо.

Дом высотный, этаж последний, лифт на ремонте, но мне-то все равно — хотелось бы утомиться, да не выходит, этого ощущения я напрочь лишен. Заглянул в квартиру — молодой-невидимый. Семейство в сборе еще — завтракают… Девочка лет восьми кричит: «Шарик! Шарик!», и пес ковыляет на зов, лапка забинтована и хвостик. Чем-то встревожен пес: фыркает, принюхивается, ворочает головой, а на умирающего, кстати, совсем не похож. Ох, спасительница собак, пострадавших в дорожных авариях, это же не Шарик, это Жорик. И когда, минут через двадцать по местному времяисчислению, кроме Жорика уходят все, я подхожу к нему вплотную, и он с веселым визгом и несмотря на ранение, прыгает мне на руки. И мне, без проблем, удается его поймать.

— Ах, какой ты тяжелый, ухоженный и явно выздоравливающий сукин сын, — говорю я ему. — Ты даже представить себе не можешь, как меня это радует.

— А я-то как доволен, что ты в порядке, — лает в ответ Жорик, — и выглядишь, словно питаешься молодильными яблоками, а не серой горячей, как следовало бы ожидать.

В самом-то деле, Жорик сказал: «Гав-гав», но за время нашего неразлучного сосуществования я научился понимать его с полулая.

— Мне здесь хорошо, — продолжает он, — меня любят. Лапа уже не болит, а бинты — даже не перестраховка — девочка со мною в доктора играет, а я ей подыгрываю, мне их содрать — раз плюнуть, хвост же мой с рождения несколько кривоват, впрочем, ты и сам знаешь, ссадина еще была за ухом, но и та зажила, как на собаке…