Павкин алмаз - [4]
Напившись квасу, Петр Максимович достал из кармана шаровар золотые часы — подарок графа, щелкнул крышкой, время посмотрел. Усевшись за стол, порылся в бумагах, но отложил их в сторону, вновь задумался, трубку раскурил.
— Кони запряжены, Петро Максимович! Вели подавать? — появился в дверях Тишка.
— Что? — очнулся от задумчивости Горбунов и махнул рукой. — Пусть ждет. Недосуг пока!
Не так камни и остальное все волнует Горбунова сейчас, а как бы не нагрянул граф сюда в эти дни, когда сам смотритель, без хозяйского ведома, на свой страх и риск, половину приискового народу распустил домой: страда приспичила сенокосная и у баб в огородах дел невпроворот — гряды заросли, огуречную рассаду пора высадить, на полях сорняки повылазили… Хоть золото и надо добывать, а людишкам как же быть без пропитания? Граф о них и не думает! Какое ему до того дело, как им зиму жить…
Слава о том, что Горбунов дает послабление народу приисковому, дохаживала не раз до хозяина, за что тот и пробовал его прорабатывать. А потом сказал: «Н-ну-с, смотри, поступай как думаешь. Н-но добычу золота не снижать! За нее с тебя будет стро-огий спрос!» Вот и приходится теперь Петру Максимовичу вертеться как меж двух огней.
Павкина артелка
Адольфовский прииск развернулся в узком логу, где не так давно еще зайцы бегали, росли сплошь ивняк с ольхой, осока да смородинник, лопухи с крапивою, а теперь все это вырезано и вырублено, по дну лога на версту кучами песок, галька, шурфы пробные.
Из ям-выработок, словно из-под земли, лохматые крестьянские лошади с трудом выволакивают груженые двухколесные таратайки. Старатели рассыпались по прииску пестрыми артелками. Грязные, усталые и обозленные, долбят они ломами и кайлами то, что не поддается лопате, перемывают пески, кляня золото и хозяина. Но нет-нет да где-нибудь и затянет кто-то из парней песенку, или захохочут вдруг парни с девками. Не по нутру такое старикам: ишь, развеселилися, окаянные, скоро же позабылось им, как сгоняли сюда народ деревнями целыми, да как выли в ту пору на разные голоса бабы с девками, да как понуро тянулись к новой каторге обозы длинные с курами и телятами, с немудреным скарбом да с детишками…
Павке Попову четырнадцать лет. Но выглядит он взрослее и грудью пошире иных своих сверстников. Ходит без рубахи, с завернутыми штанинами, босым. Побурел от солнечного загара, брови выцвели. Волосы мягкие, цвета спелой ржи, а глаза голубые-голубые и чистые, как топаз. Любая работа в руках парня ладится. Может, этим, а может, иным чем, но заслужил он внимание приискового смотрителя, и тот поставил Павку к вашгерду[5] за артельного. А в артели у него шесть душ: рябая Фекла, пятнадцатилетняя Марфутка, две молодухи погрузчицы да два голопузых подвозчика. Погрузчицы работают вдали у отвалов, а у вашгерда только Павка с Феклой и Марфуткою. Марфутка набрасывает на грохот[6] песок, а Павка с Феклой аккуратно растирают его.
На Марфутке сарафан и рубашка синяя. Передник она подвязывает по-бабьи, под мышками, чем и смешит Павку. Подумаешь, задаваха какая выискалась, под взрослую ладит себя и довольнехонька! На голове у Марфутки вылинявший платочек с голубыми разводами. Внешне она девка статная и красивая: коса черная, брови тонкие, коромыслицем, а глазища цыганские, с блеском, с шалостью… И не поймет никак Павка, чего же больше в них — лукавства, грусти, задора ли? Эти Марфуткины глаза больше всего и смущают его, оттого он так старательно и ворошит по грохоту железным скребком накидываемый Марфуткой песок, дробит ссохшиеся в песке комья глины, ловко подхватывает рукой и откидывает с грохота камни-окатыши, галю крупную, одновременно зорко следя за тем, чтобы вода поступала на грохот ровной струйкою. Заметив в песке кристалл горного хрусталя, цветной камешек, Павка берет его аккуратненько, осматривает и откладывает в растущую кучку камней прямо тут же, подле вашгерда. А сам нет-нет да и посмотрит на стройные, загорелые ноги Марфутки, на подоткнутый подол сарафана…
Фекла — на сносях. Работать ей тяжело. Она то и дело покусывает нижнюю губу, стонет, морщится, хватается руками за свой огромный живот. Из-под выгоревшего до белизны платка то и дело выбиваются начавшие прежде времени седеть волосы. Павка и Марфутка жалеют несчастную. Но на все их уговоры присесть и передохнуть Фекла с испугом отмахивается:
— Да вы чо, милые? А урок-то наш?
Иногда ей бывает совсем уж невмоготу, и тогда она, с мучительным стоном подхватив живот, опускается подле вашгерда. Посидит так пару минут, помучается, хлебнет воды из туеска и опять за скребок или лопату, с трудом поднявшись на ноги.
Снова подъехала таратайка, и Павка с Марфуткой быстро выгрузили из нее песок. Подвозчику нет и семи лет, но он, сидя верхом на лошади, ловко с ней управляется. Это сын Феклы, Захарка, — белобрысый, веснушчатый, толстогубый и курносый малец. С утра и до вечера он канючит: «Ма-ам, хле-еб-ца да-ай!»
Павку с Марфуткой это злит. Но они сдерживаются.
— Давно ли я тебе давала кусок?! Подумал бы сам: откуль у нас эсколь хлеба-то? Просишь и просишь без передыху… — слабо журит Захарку изможденная мать и тут же лезет мокрой грязной рукой в кошелку, чтобы отломить от краюшки кусочек. Сама она хлеб почти не ест, а довольствуется вареной репой и луковкой. Хлеб же весь скармливает Захарке.
