Павел Первый - [23]

Несмотря на то что Павел был абсолютно поражен инициативой Бибикова, он содрогнулся от строгости, проявленной к нему его матерью. Он как будто бы почувствовал мраморную руку императрицы, опустившуюся на его плечо. Есть ли на земле такое место, где он мог бы укрыться или, по крайней мере, забыться? Она его отыщет и на краю света, если это будет необходимо для того, чтобы оттаскать его за уши. Если, конечно, она удовлетворится только этим! Но она должна пока еще держать в секрете свои весьма опасные планы. Став очень подозрительной после клеветнического письма Бибикова, не потребует ли она возвращения четы великих князей в Россию? И это будет только началом вереницы репрессий. И до каких пределов пойдет она в вымещении своей злости? Женщина, совершившая убийство своего мужа, способна так же поступить и со своим сыном. Страх Павла достиг такой силы, что во время приема в Версальском дворце он не смог сдержаться и пожаловался Марии-Антуанетте на свою зависимость и пренебрежение, которые он испытывает в России, несмотря на тот высокий статус, которым официально наделен. В порыве откровенности он воскликнул перед королем и королевой, ощущавшими себя неловко от не совсем протокольного признания: «Ах! Я бы очень досадовал, если бы в моей свите был даже пудель, верный мне, потому что мать моя велела бы его утопить тотчас после моего отъезда из Парижа!»[17]

Оставляя Французский двор удивленным этим неуместным выпадом, Павел с женой и своим высоким кортежем собирается в дорогу. Он полагал облегчить свое сердце в Версале, однако с каждым этапом пути его обеспокоенное состояние только ухудшается. Он весь обуреваем мрачными предчувствиями. В одном из брюссельских салонов он рассказывает о необычном видении, которое не так давно явилось ему. Как-то в поздний час, покинув стол после одного славно проведенного вечера, он вышел на улицу побродить по Петербургу. Стояла светлая, теплая ночь, светила луна, и вдруг в глубине одного из подъездов он увидел фигуру человека довольно высокого роста, худощавого, в испанском плаще, закрывавшем ему нижнюю часть лица, и в военной шляпе, надвинутой на глаза. Приблизившись к нему, незнакомец позвал цесаревича глухим и печальным голосом:

– Павел!

– Что тебе надобно? Кто ты таков?

– Бедный Павел! Кто я таков? Я часть той силы… я тот, кто хочет тебе добра. Чего мне надобно? Прими мой совет: не привязывайся сердцем ни к чему земному, ты недолгий гость в этом мире, ты скоро покинешь его.

И как только призрак удалился от него, Павел с изумлением узнал в нем своего прадеда. Продолжая свой рассказ, Павел уверял своих слушателей, слушавших его с раскрытыми ртами: «Я легко различил в этот момент его лицо: орлиный взгляд, обветренный лоб, строгий нос моего прадеда Петра Великого. Прежде чем я успел удивиться и ужаснуться, он исчез. Я помню мельчайшие детали этого видения, оно было одним и тем же и все время стоит перед моими глазами». В заключение Павел заметил, что его встреча лицом к лицу с призраком происходила на Сенатской площади, именно там, где императрица решила воздвигнуть конную статую Петра Великого на каменной глыбе, осуществить этот проект было поручено скульптору Фальконе. «И мне – страшно, – сказал он наконец, – страшно жить в страхе: до сих пор эта сцена стоит перед моими глазами». Эти последние слова прозвучали в полной тишине. При полном замешательстве всех присутствовавших принц Де Линь спросил великого князя: «Какую же, государь, мораль можно вывести из сей притчи? Как вы полагаете, что же может означать это видение?» Павел выпрямился и тихо ответил: «Очень простую. Я умру молодым, мсье»[18].

Это пророческое явление преследовало великого князя до Голландии, там он посетил университет Лейдена, где ему показали непритязательный швейцарский домик Саардама, где Петр Великий прожил некоторое время, пока обучался ремеслу плотника. Рассказывали, что Петр следовал своему учителю во всем. Однако что же означала для Павла эта встреча с прошлым? Означала ли она то, что он должен готовиться в скором будущем к смерти, или же то, что его прославленный предок появился из могилы для того, чтобы оценить его: достоин ли он унаследовать сей трон? И что отныне долженствует ему: страшиться или радоваться тому, что эта тень будет преследовать его по пятам?

Во Франкфурте, когда Куракин предложил ему посетить масонское собрание, он с энтузиазмом принял приглашение разделить таинство «посвященных». Ритуалы, которым его подвергли во время его посещения, доставили ему ослепление открытия. Весь неизъяснимый феномен возвестил его глазам неизбежность «великого откровения». Он находил для себя наслаждение в этом эзотерическом учении, возродившемся в Швейцарии на уроках знаменитого философа и френолога Лаватера. Он знал, что его мать соперничает с французскими философами, ненавидит идеалистов, мечтателей, коллекционеров суеверий, предзнаменований и прочей шелухи, а это подталкивало его, бросив ей вызов, утвердиться в своем интересе к иррациональным теориям.

Сторонник строгой военной дисциплины, он внимательно следил за тем, чтобы каждая пуговица на униформе была на месте, и наказывал солдат, которые их с постоянной регулярностью теряли, он не испытывал страстного желания оставить тот мир, в котором все было отрегулировано и дважды два всегда было четыре. Это противоречивое обольщение порядком и беспорядком являлось характерным своеобразием не только его натуры. Швейцария также состояла из контрастов. Он видел в ней самую спокойную страну, самую гостеприимную, но в то же время хранимую самыми недоступными и самыми грозными вершинами в мире. Описывая эту страну, Павел напишет митрополиту Платону: «Даже ужасные горы предлагают здесь прекрасный спектакль».