Павел Мочалов - [36]

★

Его как-то особенно трогал и умилял поэт Козлов. С особым выражением и чувством декламировал он известное стихотворение — перевод И. И. Козлова «На погребение английского генерала сира Джона Мура».

Не бил барабан перед смутным полком,

Когда мы его хоронили,

И труп не с ружейным прощальным огнем

Мы в недра земли опустили —

начинал он торжественно и тихо. Потом голос его креп и в полутьме кабинета лилась эта чарующая мелодия мочаловского голоса.

Твой одр одинокий в чужой стороне

Родимые руки постлали.

Еще не свершен был обряд роковой

И час наступил разлученья.

И с валу ударил перун вестовой

И нам он не вестник сраженья.

Прости же, товарищ! Здесь нет ничего

На память могилы кровавой,

И мы оставляем тебя одного

С твоею бессмертною славой.

Что так трогало Мочалова в этих стихах? Не то ли, что в словах о «бессмертной славе», с которой перешел в память потомства английский генерал сир Джон Мур, похороненный в пустыне — «не в досчатой неволе» — слышалось Мочалову что-то глубоко личное, словно это о нем была сложена песня…

ДРУЗЬЯ

Друзей было немного, поклонников же сколько угодно. В их кругу изобразил художник Неврев Мочалова в минуты его загула. Они любили своего трагика, но любовь выражали только одним — веселой пирушкой, за которой рекой лилось вино. Не их общества искал Мочалов в светлые свои полосы. Среди многих, его окружавших, среди товарищей-актеров, восторженных купеческих сыновей, молодых чиновников ценил он немногих, но, однажды полюбив, оставался им верен до гроба.

О нем говорили в театре, что он горд, необщителен. Это верно. Он был горд и потому никогда не дружил с первыми актерами. Водил дружбу только с маленькими — «ничтожествами», как назвали бы их господа из Английского клуба. Впрочем, он даже избегал общения с театральными людьми. Он никогда не лгал, свидетельствуют единогласно все, его знавшие, никому не льстил, не низкопоклонничал, следовательно, был чужд закулисным интригам и сплетням. С начальством вел себя независимо. Его гонителем был директор императорских театров Гедеонов, по приказу которого Мочалов был однажды отстранен от службы, — за загулы. Загулы же были сочтены за неблагонадежное поведение. Так и было написано в официальном рапорте об отстранении артиста Мочалова от службы.

Рассказывали, что однажды Гедеонов приехал к нему на квартиру усовещевать и застал артиста в припадке его болезни. Гедеонов — с выговором, с наставлениями. Мочалов не выдержал — указал его превосходительству на дверь, сказав:

— Как вы смели явиться к Мочалову, когда знали, что он в таком виде!

Нет, ни он, ни начальство друг друга не жаловали. Никто из начальства никогда не был в числе его друзей.

Друзья же истинные, нелицемерные составляли тесный круг. В этом кругу особым расположением Мочалова пользовался Н. В. Беклемишев, автор двух довольно плохеньких драм: «Майко» и «Жизнь за жизнь», которые некоторое время держались на сцене благодаря участию в них Павла Степановича.

Беклемишев принадлежал к типичным представителям того русского прогорающего барства, которое тянулось к искусству, к актерам — не интереса ради, а по любви. Он был в молодости гусаром, потом вышел в отставку, написал статью о Каратыгине, свидетельствующую о довольно тонком вкусе. Беклемишев имел на Мочалова неотразимое влияние. В минуты самых бесшабашных загулов только он один мог успокоить великого артиста. Мочалов слушался его, как ребенок.

Беклемишеву Мочалов посвятил очень задушевное стихотворение. В нем есть прелестные по своей искренности строки:

Полюбил я тебя добра молодца

Чистым сердцем, речью сладкою.

Мы ответами поменялися,

Не бокалами, не стаканами,

А сердцами крепко чокнулись.

И душа душе аукнулась.

Страстно был привязан к Мочалову и учитель чистописания Дьяков — существо чудаковатое, но доброе. Он, как тень, следовал за Мочаловым всюду. Дьяков писал стихи. Одно из них посвящено Мочалову.

О, ты, наш дивный чародей,

Таинственный, волшебный гений,

Светильник пламенных страстей,

Среди душевных потрясений

В твоей душе, твоих чудес

Непостижимые мгновенья

Понятны только для небес

Души святые впечатленья! —

обращался он к Мочалову. Заканчивалось это длинное послание так:

И кто твои услышав стоны,

Скажи, Мейнау, не рыдал.

Когда с Луизой, с Дездемоной

Ты сам, как Прометей, страдал.

Твои высокие созданья,

Мой Гамлет, Нино, Ляпунов,

Не потемнеют порицанья

Толпе бездушных крикунов.

Тебя некупленная слава

В свои объятья приняла,

И заклеймила свое право

Венком лавровым вкруг чела.

Стихи слабые, но они, хотя и примитивно, выражают отношение современников к гению Мочалова.

В начале сороковых годов завязалась у Мочалова дружба с московским чиновником И. Ф. Жуковым, который аттестовал самого себя в одном из писем к Мочалову так: «Русский, москвич, окрещенный у Троицы в Зубове. Студент, офицер, наконец, гражданский чиновник, в душе студент Московского университета по отделу изящных наук. Любовь милого, прекрасного существа, и на двадцатом году осиротелый супруг, отец четырех сирот. Вновь женитьба 36 лет. Отец четырех сыновей и двух дочерей».

Настоящая биографическая справка! С этим «в душе студентом Московского университета по отделу изящных наук» Мочалов в течение двух лет вел оживленную переписку, хотя оба жили в Москве и друг с другом виделись чуть не ежедневно. Их переписка хранится в остатках мочаловского архива, в Театральном музее им. Бахрушина.