Паутина и скала - [48]

Ее сын Бакстер, в то время восемнадцатилетний, года два назад взял силой рано развившуюся и соблазнительную рыжеволосую девочку четырнадцати лет. Это событие нисколько не огорчило его мать и показалось ей до того забавным, что она оповестила о нем весь город, с хохотом описывая свой разговор с возмущенной матерью девочки:

— Черт побери! — рассказывала миссис Лэмпли. — Она явилась ко мне в ярости, говорит, Бакстер обесчестил ее дочь, так вот что я теперь намерена делать! «Погодите-погодите! — говорю я. — Нечего тут из себя строить! Он никого не обесчещивал, — говорю, — прежде всего потому, что и обесчещивать-то было некого» — ха-ха-ха-ха! — громкий, удушливый хохот вырвался из ее горла. — «Так вот, — говорю, — если она оказалась шлюхой, значит, родилась такой — ха-ха-ха-ха! — и Бакстер тут ни при чем». — «Что такое? Что такое? — кричит она, вся красная, как помидор, и начинает грозить мне в лицо пальцем. — Я посажу вас в тюрьму за оскорбление, вот увидите!». — «Оскорбление! — говорю я. — Оскорбление! Так вот, — говорю, — если это оскорбление, значит, закон сильно изменился. Впервые слышу, — говорю, — что можно оскорбить шлюху, назвав ее шлюхой». — «Не смейте называть так мою дочь, — говорит она, злющая, как цепная собака. — Не смейте! Я потребую, чтобы вас арестовали». — «Ах ты, черт тебя побери! — прямо так ей и режу, — все знают, что представляет собой твоя дочь! Так что проваливай отсюда, — говорю, — а то рассерчаю и скажу такое, что вряд ли тебе понравится!». После этого, будьте уверены, она ушла!

Громадное создание откинулось на спинку стула, ловя ртом воздух.

— Черт возьми! — спокойно продолжала миссис Лэмпли через минуту. — Я спросила об этом Бакстера, и вот что он мне сказал. «Бакстер, — говорю, — здесь была сейчас эта женщина, и я хочу знать: снасильничал ты ту девчонку?». — «Да что ты, мама? — отвечает он. — Это она меня снасильничала!» — Ха-ха-ха! — Громкий хохот душил ее. — «Черт возьми! — говорит Бакстер, — она повалила меня, чуть спину мне не сломала! Если б я не сделал этого, так она, небось, не дала бы мне оттуда уйти!» — Ха-ха-ха-ха! — Видно, Бакстер решил, что на его месте мог оказаться кто угодно, — выдавила она, утирая выступившие от смеха слезы. — Видно, решил, что можно попользоваться, раз предоставился случай. Господи! — вздохнула она, — я так над этим смеялась, аж в боках закололо, ха-ха-ха-ха! — Громадное создание опять согнулось пополам на скрипящем стуле, громкий смех душил ее, и от него дрожали стены.

Однако за дочерью по имени Грейс, которой в то время было пятнадцать, миссис Лэмпли следила пристально, даже сурово. В обоих детях уже была видна нечеловеческая горячность родителей, а в девочке особенно обнаруживалась беспредельная животная энергия матери. Пятнадцатилетняя девочка была громадной, чуть пониже ее, и до того зрелой физически, что тонкие ситцевые платьица, которые вполне подходили большинству ее ровесниц, выглядели на ней почти неприлично. В толстых икрах, раздавшихся бедрах и полных грудях этого громадного, белотелого пятнадцатилетнего создания уже была видна потрясающая соблазнительность; мужчины глядели на нее с жутким восхищением, ощущали пробуждение безрассудного желания и отворачивались с чувством сильного стыда.

Над жизнью этой девочки уже нависала тень обреченности. Невольно ощущалось, что этому громадному созданию суждены обесчещение и горе — читаешь же в книгах, что гиганты умирают рано, а животные с растениями, слишком большие по меркам этого мира, исчезают с лица земли. В большом, невыразительном, красивом лице девушки, в нежной, бессмысленной, чувственной улыбке, не сходящей с него, ясно читалось предвестие неизбежной катастрофы.

Девочка была неразговорчивой и, казалось, не знала никаких страстей, кроме той, что выражалась ее постоянной, бесконечно чувственной, бессмысленной улыбкой. Когда она послушно, покорно стояла рядом с матерью, и это огромное создание говорило о ней с полной откровенностью, а дочь улыбалась нежно, бессмысленно, словно слова матери ничего не значили для нее, ощущение чего-то нечеловеческого и катастрофического в натуре этих людей было ошеломляющим.

— Да-а, — протяжно тянула миссис Лэмпли, девочка, бессмысленно улыбаясь, стояла при этом рядом с ней. — Я и заметить не успела, как она выросла, а теперь надо не сводить с нее глаз, чтобы какой-нибудь сукин сын не обесчестил. Тут вот с месяц назад эти двое типов из платной конюшни, вы знаете, о ком я, — небрежно сказала она негромким, презрительным голосом, — об этом грязном, никчемном Пегрэме и другом гнусном ублюдке, с которым он водится — как его зовут, Грейс? — раздраженно спросила она, повернувшись к девочке.

— Джек Кэшмен, мама, — мягким, кротким голосом ответила дочь все с той же нежной, бессмысленной улыбкой.

— Вот-вот! — продолжала миссис Лэмпли. — Гнусный Кэшмен — если увижу еще хоть раз, что он здесь крутится, шею сверну, и думаю, он это знает, — зловеще произнесла она. — Весной я как-то вечером отпустила ее отправить несколько писем, — продолжала миссис Лэмпли объяснительным тоном, — и велела быть дома не поздней чем через полчаса. А эти типы усадили ее к себе в коляску и повезли кататься на гору. Ну вот, я жду-жду, десять часов пробило, ее все нет. Я ходила по комнате, ходила, мучилась ожиданием и к этому времени чуть с ума не сошла! Клянусь, думала, что тронусь рассудком, — продолжала она неторопливо, непритворно. — Просто не знала, как и быть. Наконец, когда стало совсем невтерпеж, поднялась наверх и разбудила Лэмпли.