Паутина будущего - [7]

Валентин еще ближе придвинулся к костру, чуть ли не уткнувшись лицом в его пламя. Он уже рисковал обжечь себе брови. Затем он понизил голос, как бы делясь с Мэддоком секретом, хотя, конечно, Стенелеос с его чуткими ушами прекрасно все слышал.

— Знаете, когда это было?

Мэддок улыбнулся короткой улыбкой, не коснувшейся его глаз.

Валентин ответил на свой вопрос:

— Это было всего неделю назад — но только в прошлом столетии.

С этими словами он откинулся назад, наблюдая за реакцией Мэддока.

— Ну и какой же был тогда год?

Мэддок, казалось, удивил собеседника своим спокойствием. Валентин пожал плечами и ответил уже без излишнего мелодраматизма:

— Шел тысяча семьсот девятый год от Рождества Христова.

— Понятно.

— А какой сейчас год?

— Тысяча восемьсот шестьдесят второй.

— Целый век, — сказал Валентин и развел руками, как будто получив решающее доказательство своим словам.

Мэддок, проворачивая в уме числа, в свою очередь неторопливо обдумывал проблему.

— Сто пятьдесят три года.

— Я не силен в цифрах.

— А где ваш друг-гугенот? — Мэддок произнес это слово значительно хуже, чем Валентин.

— Он остался, чтобы продолжить работу. У него для этой работы очень умелые руки и умная голова.

— Для какой работы?

Валентин усмехнулся, и его улыбка также не добежала до глаз.

— Спасать одних людей от других. Прятать их. Уводить ночью в горы. Сохранять людей живыми.

Он кивнул в сторону Стенелеоса, и в жесте его не было ни капли уважения.

— Сам он, разумеется, ничего не делает. Никакой физической работы. Силы у него хватит, чтобы разрушить замок, но он ей не пользуется. Возможно, просто боится.

Мэддоку показалось неправильным, что о Стенелеосе отзываются столь презрительно.

— Это он доставил вас сюда из прошлого века? Он перенес вас из прошлого в наше время?

— Да.

— В бочке? На повозке?

Валентин усмехнулся, на этот раз довольно широко. Он расслабился, пожалуй, впервые с тех пор, как встретился с Мэддоком.

— Сами увидите.

Было две причины, почему Мэддок поверил этому… а он без малейшего сомнения верил каждому слову. Первая — само существование Стенелеоса, спокойно сидящего поодаль от света костра. Мэддок мог видеть его, глядя поверх плеча Валентина. Это не был говорящий медведь. Это не был и тощий кастрированный египетский лев. Но он, безусловно, не был и человеком, замаскированным искусно сделанной маской. Он был кем-то еще, кем-то совершенно другим, невероятно отличающимся от всего сущего и в то же время вполне земным и, странным образом, каким-то обыкновенным. Не эльф, не леший, не демон и не ангел, а просто… он — это был он.

А вторая причина заключалась в том, что Мэддок, когда он сам того желал, был лгуном. Он заработал много выпивки в многочисленных тавернах, сочиняя великие, ошеломляюще лживые истории, связанные с рыбной ловлей и своими великими успехами в различных делах, а также с огромным количеством якобы виденных им мест на всей земле. Он был всем лгунам лгун; он однажды даже на спор переврал одиннадцать человек, рискнувших состязаться с ним по этой части.

Он был из тех сочинителей, которые знали и уважали правду. Он знал разницу между своими фантазиями и реальной жизнью. Ни одна из его наиболее искусно выдуманных историй, баек и рассказов не звучала так просто и убедительно, как слова этого сидящего перед ним беззаботного человека.

Час уже, по-видимому, был поздний. Наверное, уже начался следующий день после того, как полночь пролетела над темными голыми ветками леса. Мэддок почувствовал, что мир вокруг него слегка накренился; так, самую малость, как это всегда было, когда он подвыпивши шел по дороге. Деревья смотрели на него сверху вниз, похожие в свете костра на серые привидения-скелеты.

— Так значит, завтра, — спросил Мэддок, — мы отправляемся в будущее?

— В будущее? Нет. — Валентин лениво потер пальцами подбородок. — Завтра, думаю, мы отправимся в Новый Мир.

— Этот мир уже существует?

— Америка.

Мэддок подумал и пришел к выводу, что предложение Валентина вполне приемлемо.

Глава третья

Мэддок плохо спал в эту ночь, как, впрочем, любой человек в преддверии столь крутого поворота в его жизни. Чем больше он, однако, размышлял над всем этим, тем больше хотел идти по новой дороге жизни. Одним из мотивов было не что иное, как осознание того простого факта, что в этой жизни его связывало, в сущности, очень и очень немногое.

У меня нет семьи, нет друга, нет, черт возьми, ни одного человека, который бы встал и громко сказал: «Я буду скучать по нему». Он невесело улыбнулся, лежа на земле в лесу около костра, укрывшись вместо одеяла своим жакетом. Для сохранения тепла он плотно прижался спиной к спине испанца — нет, каталонца, в который раз поправил он сам себя. Что так притягивало его в этом человеке с печальным лицом и огромном человеке-звере? Почему он с такой готовностью хочет уйти за ними в новую жизнь?

Было ли что-то неправильное в жизни, которую он вел в этой ирландской провинции, ловя рыбу или делая какую-либо иную работу днем и рассказывая свои выдуманные истории вечером?

Эта мысль совершенно стерла остатки самодовольства, которое всегда в той или иной степени присутствовало в выражении его лица. Ничего, абсолютно ничего не было в его жизни или в жизни его соседей и приятелей, про что он мог бы сказать: «Это плохо». Но ведь не было и ничего, про что можно сказать, что это хорошо. Его комната в пансионе была чистой и теплой — гораздо теплее, чем этот лес, где он лежал на берегу речушки и подрагивал от холода. Но это была маленькая, пустая и одинокая комната. Его кормили, его одевали. Но где была радость, которая должна быть в жизни человека? Неужели длинный узкий стол миссис Фланнэген — это единственный стол, который он когда-либо сможет назвать своим? «Бессмыслица», — горько подумал он. Он имел все, в чем нуждался… разве не так?