Пауль, урод - [6]

Бежать сломя голову.

Что же он медлит?

— Я изменила мужу, — говорит она со странным смешком. — А вы, Пауль, никому не изменили. Вы же не женаты.

При чем тут — женат, не женат…

— Только не говорите мне, что вот это, — и ласкающее движение горячей ладошкой, по кругу, сперва выше, потом левее, потом ниже, — что вот это — измена родине.

Какая измена родине… родине он изменил давно и безнадежно — в помыслах. И при первой же возможности изменит и на деле — со всей эффективностью, какой сумеет достичь. А действовать эффективно — это его конек, его главное умение, будь он иным — он даже, возможно, счел бы это талантом. Конечно, ей незачем об этом знать. Соучастие в супружеской измене — на фоне планов свержения существующего строя вплоть до цареубийства, если понадобится, — такая малость, что и говорить не о чем. Не в этом дело.

Просто он обнаружил у себя слабость, за которую его при желании кто-нибудь — можно примерно предположить, кто, хотя конкретных имен и должностей он пока не знает наверняка, — так вот, этот кто-нибудь потянет… и вытянет турнепс за хвост. Оказывается, меня можно подловить вот на этом. На том, что было вчера.

Следует принять все меры, чтобы этого больше никогда не случилось снова.

А сейчас бежать и поздно, и бессмысленно, и даже опасно.

И не хочется.

Поэтому… будем продолжать.

Он поворачивается к ней, закрывает глаза и ощупью ищет ее губы.

Двадцать пять лет зрячий, он до сих пор острее ощущает — вслепую.

Он не спросил — зачем он ей нужен. Она сама сказала.

— Я на мгновение потеряла голову. Вдруг… и вы. И… и я не устояла.

Он не понял, но уточнять не хотелось.

Она не спросила, зачем ему нужна она. И хорошо. Он бы не ответил. Не говорить же — что он, оказывается, бессилен перед ласковой рукой на своей макушке? Теперь, когда он знает, он никому не позволит прикоснуться так, как позволил ей. А ей — ей теперь можно. Пока длится этот сон.

Он все равно не будет долгим.

…Как в воду глядел.

Через два месяца вернулся ее муж.

На носилках, слабый, отощавший до последнего. Тяжелейшая пневмония. Опасности для жизни уже нет, температура субфебрильная, но держится. Если бы это не была третья пневмония за зиму, он постарался бы остаться в строю, — сказала она. Но Вильгельма фон Бюлова списали подчистую. Капче-Ланка, — сказала она. Вечная зима. Бураны и мороз.

У него нет никого, кроме меня, сказала она. Простите, Пауль.

— Конечно, — сказал он. — Прощайте.

…Работы всегда хватало, и, занятый делом, он не вспоминал. Хуже было, когда выдавалась свободная минута — поэтому он постарался, чтобы свободных минут не возникало. А если хорошенько устать, и снов не снится. Потому что пару раз он все-таки просыпался оттого, что искал ее рядом с собой — а ее не было.

Потом стало легче — и тут она прислала сообщение. Зайдите ко мне в ближайшие день-два, пожалуйста. Ваша Эмилия.

От слова "ваша" застучало в висках. Неправда, и никогда не было правдой… было.

Отложил дела, вышел на вечернюю улицу. Ехать к ней от здания штаба ему бы и в голову не пришло. Прогулялся пару кварталов, поймал такси. Вышел из машины, не доезжая пары кварталов до места. На всякий случай. Ну и… настоятельно требовалось взять себя в руки. Никуда же не годится — так волноваться.

Зачем он ей нужен, когда уже — всё?

…Вильгельм в курсе, — сказала она. Так получилось. И… мы уезжаем, на его родную планету. Как только ему станет немного лучше — а он поправляется медленно, но неуклонно. Самое позднее — через месяц.

Но это только первая новость, — сказала она.

От второй новости у него потемнело в глазах. Натурально. Несмотря на то, что они не настоящие. Когда-то, подростком, он рассуждал о смысле понятия "разумный". Для него это включало, в том числе, просчитанные последствия поступков. Разумен тот, кто знает, к чему может привести… Слова фрау фон Бюлов ясно показали ему, что он все-таки неразумен.

О да, в насильственной стерилизации как мере против бесконтрольного размножения безусловно было рациональное зерно.

Удар по генофонду — как там… бледным расплывшимся шрифтом по серой ломкой бумаге.

Он уже открыл рот — но она подняла руку, тонкие теплые пальцы легли на губы и не дали сказать ни слова.

— Вильгельм в курсе, — повторила она. — И рад.

Он не понял, чему тут можно радоваться.

— У нас нет детей, — пояснила она. — Мы женаты шесть лет, и никак. А теперь, с его здоровьем, может быть, и вовсе… и тут это. Он обрадовался, Пауль. Я думала — он будет оскорблен, возмущен, разгневан… а он обрадовался. Простите меня. Я отнимаю этого ребенка у вас — для Вильгельма. Мне нет прощения, и все-таки я прошу вас…

Он осторожно отвел ее пальцы от губ.

— Что вы, — сказал он. Голос почему-то сел и осип. — Вы не понимаете. Наследственность. Он же…

— Может быть, — сказала она. — А может и не быть. Будем молить богов и надеяться на лучшее.

— Но…

— Никаких но, Пауль. Простите меня… я так виновата перед вами.

Он не считал, что она в чем-то виновата, но полагал, что она поступает неразумно. Посмотрел на нее — и ничего не сказал.

Поклонился и вышел.

…Рабенард знал его настолько хорошо, что заметил необычное.

— Случилось что-то, о чем мне следует знать? — спросил он осторожно.