Пауки - [6]
Чуть забрезжило, а Раде уже был на ногах; казалось, он едва дождался прихода дня и тотчас с любопытством выглянул за дверь; воздух был все такой же морозный. Вскоре ожил запорошенный золой огонь, а вместе с ним ожил и дом, заваленный толстым слоем выпавшего за ночь снега.
На второй день рождества родители и сестра отправились в церковь. Раде остался дома, подкрепился, потом задал корма скотине и почувствовал себя одиноким и свободным. Куда сейчас? Снегопад прекратился, и Раде, гонимый все той же мыслью, вышел из дому. Кто-нибудь уже пришел, думалось ему, и завел коло, но оказалось, что возле сельского колодца все еще нет ни души. Раде злится на ленивых парней и девушек — снега испугались! И верно, замело-завалило снегом дороги, овраги, тропы, приодело-покрыло белым чистым пологом кровли домов и гору над селом, прижало их к земле свинцовым небом, погребло снежными сугробами, озарило бледными снеговыми отсветами — но не смогло заглушить ни вечного шума реки, ни бормотания быстрины у мельницы, которое ясно доносится снизу и неумолчно бубнит в ушах.
Раде ждет.
К колодцу подходят женщины, девушки подходят и уходят, но Божицы все нет, а ведь он задумал взять именно ее. Ее он чаще всего ласкал во сне, а наяву, когда гонялся за нею, она упорнее других отбивалась. Правда, он хоть и с трудом, но одолевал ее и хватал за голое тело, но девушка, почувствовав мужскую силу, вырывалась из рук и, потупясь, убегала.
Но вот и она. Божица шла вместе с подругой, и Раде весело двинулся им навстречу.
— Хорошо, что я тебя встретил, — сказал он и увел в сторону от подруги.
— А что?
— Решил я насчет тебя!.. А ты согласна?
— Кто нам мешает? — отозвалась девушка.
Раде с силой схватил ее за руки.
Девушка не вырывалась, смотрела ему прямо в глаза.
Так они долго глядели друг на друга…
На снегу, под хмурым небом, лица их казались бледными, землистыми, но вот они улыбнулись друг другу, белые зубы сверкнули ярче снега, а глаза вспыхнули тем светом, в котором словно бы скопился весь жар их молодых жизней, и ни свинцовое небо, ни мертвенно-бледные отсветы снега не в силах были погасить их юношеский пыл.
— Не захотят меня твои, — усомнилась девушка, — богатую ищут!
— Кто их спросит? Ведь я женюсь, не они… Завтра, как стемнеет, приходи сюда и возьми с собой свое, девичье… Никому ни слова, и увидишь… — сказал он уверенно, и каждое его слово прозвучало звонко и отчетливо.
— Что?
— Возьму к себе. Веришь?
— Верю. Приду!
Раде вытащил пистолет из-за пояса, взвел курок и выстрелил. Сказал «до свидания» и той же дорогой возвратился домой.
На следующее утро Раде выглянул в дверь. Стояла ясная погода. Проглянуло солнце. Не по силам солнцу было справиться с высокими сугробами, оно только беспомощно скользнуло по ним, а на закате, словно в отместку, рассыпало по полю свои лучи и позолотило вершины гор, что над селом, но, не успев их согреть, закатилось… И тут же в небе показался месяц.
Раде в новой кабанице, еще пахнувшей мягкой мытой овчиной, пробирался по тропе к сельскому колодцу.
Он спокоен. Божица, конечно, придет, а когда придет, он знает, что делать — решился сегодня.
И девушка приходит, как и он, закутанная в новую девичью кабаницу, которую она приносит в приданое Раде.
— Божица! — окликает ее Раде, берет за руку и ведет куда-то. Молча сходят они с тропинки в девственный снег, еще не оскверненный ничьей ногой. Чем дальше они идут, тем с большим наслаждением увязают в белой рыхлой мякоти. Раде топчет снег, точно хочет его стереть, уничтожить.
От быстрой ходьбы обоим стало жарко.
— Вот тут наша постель! — Раде остановился у загона и, обернувшись к девушке, указал на занесенную большим сугробом хижину, в которой человеку едва впору выпрямиться. — Входи!
— Зачем? — спросила девушка, прикинувшись непонятливой.
— Войди, жена моя! — Раде обнял ее и прикрыл своей кабаницей.
— Веди к себе домой! — шепнула девушка.
— Нет, ночью мои помешали бы нам; поведу завтра…
— Правда?
— Правда, клянусь пресвятой девой!
На мгновение оба примолкли, прислушиваясь к своему теплому дыханию под кабаницей. А вокруг все безмолвно, доносится только извечный шум реки… Чутко сторожит ясный месяц, его дрожащее сияние в бледно-прозрачном небе сочится в воздухе, как молоко, а из таинственных, распростертых, недвижимых теней подстерегает мрак… Надо всем, что видит глаз, опустилась глубокая, снежная, зимняя ночь, ясная, белая, девственная, точно пречистая богородица!.. А их тела, прижавшись друг к другу, пылают в огне…
— Почему ты дрожишь в моих объятиях, как осиновый лист? — И голос его среди тишины в разреженном воздухе звенит звонко и четко.
— Хорошо мне! — отвечает девушка и, словно чего-то испугавшись, еще крепче прижимается к нему.
— Ты горишь, как и я!
Он выпустил ее из объятий, снял с нее кабаницу и, согнувшись у входа в хижину, разостлал на соломе.
«Как раз солому покроет», — подумал он и, выпрямившись, обернулся:
— Готово, входи!
Божица согнулась, серебряное монисто звякнуло, а Раде, входя за ней, сказал:
— Под моей новой кабаницей будет нам, пожалуй, ночью вольготней и просторней, чем дома…
…На рассвете они выглянули из хижины; зимнее утро встретило молодоженов сероватым светом; солнца еще нет, хотя верхушки гор уже окрашены в прозрачно-розоватые тона.
