Патриархальный город - [37]

Теперешний хозяин, синьор Альберто Ринальти, был итальянцем лишь по имени и фамилии, по почтительному, без тени ехидства обращению синьор, по крещению в лоне римской католической церкви да двум-трем тосканским ругательствам, унаследованным через устную традицию. Он не тосковал по адриатическим берегам и воспетому поэтами небу, он их просто не знал; нетверд был и в географии и истории Италии, прогуливая вместе с местной ребятней из предместья Трэскэу уроки в начальной школе № 2. Женился он, как и отец его Марио, на девице из местных. Синьора Элена Ринальти была урожденная Ленца Бырлиба. Однако родила ему лишь одного-единственного сына — пресекши плодоносную жилу семьи.

Этот юный отпрыск, названный Джузеппе, доставлял отцу немало забот. Он и слышать не хотел о почетном и прибыльном родительском ремесле. Самостоятельно по словарю изучил итальянский язык; под лицейской курткой носил на цепочке медальон с гербом Италии; а у себя над кроватью повесил гравюру с изображением Данте Алигьери, флорентийца с костистым лицом, орлиным носом и подбородком, загнутым кверху, словно носок у дако-молдовских постолов.

По традиции, а также из купеческого суеверия, распорядок кафетерия почти не изменился со дня основания дела. В шкафах со стеклянными дверцами и теперь красовались симметричные ряды пустых картонных коробок того же размера и тех же пастельных тонов: голубого, розового, желтого и серого. Те же бутылки с сиропом и та же монументальная хрустальная амфора, доверху наполненная драже все тех же нарядных цветов, что и коробки. Столики темно-синего мрамора оставались на тех же местах, раз и навсегда расставленные синьором Джузеппе. Равно как и два зеркала, уже слегка потускневших, в которых посетители могут различить разве что своих призрачных двойников из потустороннего мира. А также четыре картины в массивных отлакированных рамах, изображающие кульминационные эпизоды трагической жизни ревнивца Отелло.

Последовательные попытки обновить меблировку сказались только на стульях, разрозненных и разномастных. Да еще на люстре, в которой с появлением в городе электричества место пузатой керосиновой лампы заняла сложная система электрических лампочек.

При столь осторожных нововведениях от прошлого свято сберегалось все, что могло еще сопротивляться времени и приносить пользу.

В этой неменяющейся обстановке столь же постоянно сохранялись за клиентами и излюбленные ими места.

Бывало, утром, сразу после открытия, случалось сесть за столик какому-нибудь незнакомцу. Положив портфель на соседний стул и задвинув под столик чемодан, он заказывал чай или кофе — с молоком, по-турецки, а то и с ромом. Его обслуживали с подобающей предупредительностью. Добрый товар. Приветливый хозяин. Посетитель запоминал название кафетерия — порекомендовать его знакомым, которым доведется проезжать через город.

Но если незнакомец разворачивал газету и устраивался почитать, то, к великому своему изумлению, вскоре замечал на лицах официанта и хозяина непонятное беспокойство. Многозначительное покашливание, беспричинное передвиганье стульев, беглое переглядывание.

Пока, наконец, официант или синьор Альберто собственной персоной не обращался к нему с вежливой речью:

— Не сердитесь, пожалуйста… Прошу вас пересесть. Это столик господина Иордэкела Пэуна.

Незнакомец не успевал ни удивиться, ни возразить. Решающим доводом был взгляд, который хозяин бросал на стенные часы.

— Четверть десятого! Он появится с минуты на минуту.

К десяти часам утра за соседними столиками появлялись и другие постоянные посетители. В зависимости от часа и очередной стадии превращения завсегдатаи менялись: одни заходили выпить чашечку кофе и сыграть партию в кости, другие, в час аперитива, забегали угоститься пирожками, цуйкой, настойкой, шприцем[19] или вермутом с газировкой. С обеда до вечера следовали другие смены — теперь уже посетители обоего пола, в том возрасте, когда, не страшась ни полноты, ни диабета, можно без опаски полакомиться кондитерскими яствами фирмы: «пирожными, конфетами, карамелью, кофе-гляссе, кассатой и другими сортами мороженого».

Посетители входили и выходили, сменяя друг друга. Между столиками и соседними компаниями возникали оживленные перепалки.

Первыми в кафетерии появлялись пенсионеры. Они приходили с той же пунктуальностью, с какой в бытность чиновниками расписывались в присутственной книге суда, примэрии, префектуры, казармы, финансового или санитарного управления. Усаживались за свой столик, на своем стуле. И начинали партию в кости со своим всегдашним партнером; на очередную «тюрьму»[20] реагировали одной и той же репликой, сваливая ответственность за неудачу на болельщиков.

Часа на два заведение замирало в оцепенении. Слышался лишь стук костей да хриплый кашель, рвущийся из насквозь прокуренных бронхов.

Никто не утруждал себя заказами. Привычки каждого были известны. Вплоть до количества кусочков сахара в кофе.

К этому времени в густые облака табачного дыма, которым спасались эти могикане чиновных карьер, проникали и другие посетители. Служанка, присланная с записочкой за тортом; порой и сама хозяйка дома, заглянувшая по пути — купить коробку конфет ко дню рождения или пополнить запас сухариков; землевладелец или арендатор из деревни со списком покупок в загорелой руке, просящий карандаш — вычеркнуть очередной пункт из своего поминальника; наконец, мальчик, опустошивший дома свою копилку и, пренебрегая книжной премудростью, явившийся проверить на собственном опыте историю блудного сына.