Патриархальный город - [143]

— Пускай спит. А жилец дома? Тоже спит? Я видел, у него там темно.

— Нынче вечером его не будет… Завтра вернется. Они с господином Эмилом Савой уехали в Пискул Воеводесей.

— Тем лучше! — объявил Ион Янкович. — Стало быть, мы одни?

— Да, Ионикэ. Одни. А ты чего спрашиваешь?

— Просто любопытно! — отрезал мужчина. — Так как насчет поесть?

— Я поставила подогреть молоко. Подумала — тебе лучше чего-нибудь погорячее.

— Правильно подумала!

Как странно и холодно говорил с ней этот чужой Ионикэ! Лауренция Янкович опустила голову, пряча слезы. Придумала себе работу на ночном столике, где стояла фотография другого, настоящего Ионикэ. Делая вид, что протирает стекло, прижала портрет к своей слабой груди. Затем постелила скатерть, принесла тарелки, налила горячего молока, нарезала холодного мяса. Тем временем вновь пришедший быстро подошел к двери внешней прихожей, резко распахнул ее и, обшарив взглядом дождливую мглу, снова захлопнул. Так же стремительно распахнул дверь, которая вела из дальней прихожей в кухню. Успокоенный, вернулся на место, улыбаясь и насмешливо качая головой: «Чушь собачья!» Старуха, опустив руки, глядела, ничего не понимая, и ждала. Мужчина уселся за стол и начал есть. Какие громадные волосатые руки! Что за страшная грязная рубашка, с манжетами без запонок! Разве так учила она есть своего Ионикэ? Разве так учила одеваться? А лоб, который показался ей таким высоким, — всего лишь ранняя лысина. Лауренция Янкович не осмеливалась спросить у сына, откуда он приехал, почему явился среди ночи, когда не бывает поездов, сколько пробудет; а может, останется насовсем?

Спросила только, не выпьет ли он черного кофе: она в момент приготовит на спиртовке.

— Черный кофе? — засмеялся мужчина (старуха заметила, что у него недостает двух зубов, а остальные черные и гнилые). — Ничего такого не требуется. Мне и без черного кофе не уснуть!

Он поковырял спичкой в зубах. Высморкался в грязный, скомканный платок. Потом долго осматривался вокруг, откинув голову на спинку стула. Что-то проблеснуло в глазах. Суровое, напряженное лицо смягчилось. Он поднялся и шагнул к старухе, внезапно протянув к ней свои громадные волосатые руки. Лауренция Янкович отшатнулась, охваченная нелепым и оскорбительным для ее материнского сердца страхом. Ее пронизала чудовищная мысль, что эти руки тянутся к ее горлу, чтобы задушить ее. Но он в мимолетном порыве нежности только обнял ее слабые опущенные плечи.

— Бедная, бедная моя старушка! — глухо проговорил сын, неловко погладив это крохотное тело, содрогавшееся от рыданий. — Совсем седая стала!.. И вроде даже ростом поменьше… Нечего сказать, преподнес я тебе сюрприз, а? Ждала меня? Верила, что я жив?

— Да, Ионикэ… А ждать я тебя каждую ночь ждала… Ты так и пришел, как я ждала… Сначала стукнул в дверь… Сколько раз я кричала во сне: «Это ты, Ионикэ? Подожди, Ионикэ, не уходи!..» Но ты всегда уходил раньше, чем я отворю дверь…

— Бедная, бедная старушка!.. Ну, вот я и пришел. Постучался, вошел, ты увидела меня, я тебя… Теперь можно и уходить.

— Что ты такое говоришь, Ионикэ? Как это уходить? Когда?..

— Хватит! — отрезал мужчина и отстранился, словно стряхивая ее с себя. — Не будем говорить об этом… Не время реветь и нежничать… Спать хочется, целую неделю ночами шел, только ночами, чтобы успеть повидать тебя, пока не сгинул невесть где, неизвестно на сколько. Это было неосторожно. Но мне надо было тебя повидать, старушка. Ради себя и ради тебя. Я не мог оставить тебя с такой болью в сердце… Да, я сплю на ходу. С ног валюсь… Где мне лечь?

— На моей кровати, Ионикэ. А я лягу на том диване.

Мужчина прикинул что-то в уме. По тому, как он глядел на дверь прихожей и на дверь, которая вела в другую комнату, было ясно — он соображает, что лучше.

— Ладно. Лягу здесь… Хотя это и не самое благоразумное! В котором часу встает служанка?

— В шесть, Ионикэ. Я выйду к ней, скажу, чтоб не топала. Ты, видать, и вправду очень устал. По глазам вижу — очень устал.

— Мне нельзя быть усталым! — загадочно произнес Ион Янкович. — Значит, в шесть? В шесть пусть топочет, сколько душе угодно. Меня она уже не разбудит. Мне надо встать пораньше.

— Как скажешь, Ионикэ! Я теперь про привычки твои не знаю. И про жизнь твою ничего не знаю.

— Оно и лучше, старушка. Верно говорю, — так-то оно лучше!

Он зевнул; может быть, притворялся, чтобы показать, как ему хочется спать, хотя и уверял, что ему нельзя быть усталым. Старуха постелила постель.

— Мама…

Лауренция, вздрогнув, обернулась. Впервые за вечер он сказал ей «мама», и в первый раз голос у него был, как у того, настоящего Ионикэ.

— Что, Ионикэ, родной?

— Я хочу тебя попросить, мама. Ребячество, конечно. Но ты ведь не станешь смеяться, нет?.. Скажи, красная шкатулка с музыкой жива еще?

— Жива, Ионикэ. Жива и даже играет! Погоди-ка…

Она поняла вопрос и ничуть ему не удивилась. Она его ждала. У нее было предчувствие, что он скоро спросит об этом, догадалась по той знакомой мягкости, с которой он назвал ее «мама». Именно так обращался к ней другой Ионикэ, когда просил пустить музыку из коробочки… Она накинула шаль на плечи. Пошла под дождь, через галерею в комнаты жильца. Оставшись один, Ион Янкович как-то разом переменился, с лица исчезла суровость, исчезло выражение угрюмой решимости. Печально обвел он глазами стены, половики на полу, икону; взяв карточку со столика, поглядел на себя. Худой лысый мужчина смотрел на мальчика со светлыми кудряшками. Осторожно присел на край кровати. Подпер ладонями щеки. И сидел так, не шевелясь, пока не услыхал снаружи шорох — шорох руки, отыскивающей в темноте скобку двери.