Патриархальный город - [127]

— Спасибо вам. Вы ведь не серчаете, правда? Думаете небось, совсем с ума свихнулась старуха, когда сын затерялся, вот и прощаете.

— Мне такого и в голову не приходило, госпожа Лауренция… Я ведь понимаю. Очень хорошо понимаю. Сегодня я многое понял и хорошо понял… Сегодня у меня, госпожа Лауренция, спала с глаз пелена, которая очень мешала мне видеть.

Старуха поставила поднос на место и прошла в другую комнату.

Тудор Стоенеску-Стоян ждал.

Через некоторое время оттуда послышались вдруг старомодные тоненькие металлические звуки музыкальной шкатулки. Это был вальс, всеми давно позабытый. Он звучал по-старинному, слишком грустно и деликатно для слуха, привыкшего к суматошному грохоту джаз-банда.

Тудор Стоенеску-Стоян слушал, подперев щеки ладонями и поставив локти на колени. Сколько в жизни маленьких тайн, которых он не умеет увидеть, почувствовать, угадать! Мир Теофила Стериу кишел такими мелочами. Он их не просто наблюдал, коллекционировал — он их чуял сердцем. Вот отчего его книгам тесно на полке шкафа, а он, Тудор Стоенеску-Стоян, пассажир, забившийся в угол, даже с сотой попытки не может преодолеть барьера третьей строки.

Он не чувствовал ни капли горечи, вспомнив о днях, потраченных на беспомощные потуги. Они казались ему теперь бесконечно далекими. Канувшими в Лету. «Вот бы и дальше так!» — подумалось ему снова, и снова он прогнал эту мысль. А из соседней комнаты по-прежнему доносилась музыка, которую играла коробочка красного плюша. Шпеньки цилиндра извлекали из зубчиков миниатюрной стальной гребенки другую мелодию. То был старинный романс, еще тех времен, когда Теофил Стериу носил романтические кудри и лавальер и, может быть, напевал этот романс для своей первой любви. Музыка была изящная, припудренная, прозрачная, замирающее эхо сдержанной, навсегда отзвучавшей эпохи, не знавшей диких скоростей и откровенного нетерпения. Потом мелодия разом оборвалась. Несколько мгновений еще длилось мягкое жужжание, и все смолкло. Лауренция Янкович вышла, поджимая дрожащие губы и отворачиваясь к стене, чтобы он не заметил ее покрасневших век; захватила поднос и выскользнула за дверь, ступая все так же неслышно.

Она не произнесла больше ни слова, — возможно, не хотела, чтобы дрожащий голос выдал ее волнение.

Тудор Стоенеску-Стоян сидел на краю дивана, опустив лицо в ладони, переполненный благородными мыслями и решениями, какие давно уже не посещали его.

Таким и застал его Санду Бугуш.

— Я торопился, дорогой Тодорицэ! — проговорил он, задыхаясь. — Бежал изо всех сил, боялся, как бы ты не уехал утренним поездом.

— Зачем? — удивился Тудор Стоенеску-Стоян. — Какой поезд?

Удивленный спокойным лицом и тоном друга, Санду Бугуш подумал было, что тот еще не знает новости. Однако на письменном столе лежала раскрытая газета с фотографией Теофила Стериу в жирной черной рамке, а на диване были разбросаны знакомые книги.

— Я подумал, ты едешь в Бухарест… На похороны.

Об этом Тудор Стоенеску-Стоян даже не помышлял.

Он и думать забыл, что смерть смертью, а жизнь жизнью, и здесь ему отведена вполне определенная роль.

Друг из патриархального города по-иному истолковал его молчание:

— Так ты едешь вечером? Или завтра? Времени у тебя достаточно.

— Я не еду ни вечером, ни завтра. Мне нечего там делать. И незачем ехать.

Санду Бугуш поглядел на него с недоумением. Спохватился, что не снял шляпы, снял и швырнул на письменный стол. Шляпа шлепнулась на фотографию в газете. Это показалось Санду кощунством. Потная, с жирными пятнами шляпа — на изображении почившей знаменитости! Он отодвинул ее на край стола. В раздумье погладил свои обвисшие тюленьи усы. Пред лицом мужества, с каким его друг превозмогал боль утраты, у него не нашлось подобающих слов.

Подойдя к другу, он положил обе руки ему на плечи.

— Тудор!.. — Не годится сидеть тут в четырех стенах, с этими книгами… Выйдем, проветримся. Слезы уже ничему не помогут.

— Ты прекрасно видишь, что я не плачу!

— Благоразумие требует смириться… Судьба, случай, возможно, мудрее нас. Они его избавили, быть может, от более мучительной кончины: паралича, старческого маразма. Смирись!.. Отнесись спокойно!..

Тудор Стоенеску-Стоян невольно улыбнулся.

— Да разве я не спокоен? Дорогой Санду, ты ведь видишь, я ко всему отношусь правильно… И просто…

— Да нет же…

Санду Бугуш неуклюже потряс его, потом обнял за плечи.

— Да нет же, Тудор! Я-то знаю, что у тебя на душе… Меня ты своим спокойствием не проведешь. Я-то знаю, что за ним скрывается. Ты не едешь в Бухарест, желая сохранить его в памяти таким, каким видел в жизни: оживленным, разговорчивым, смеющимся, а не вытянувшимся на катафалке, среди цветов и свечей, с руками на груди. На твоем месте я поступил бы точно так же! Но не сидел бы тут, запершись среди книг, раздирающих душу. Четверть часа назад я говорил с Адиной. Она настаивает, чтобы я непременно привел тебя к обеду. Хочет с тобой поговорить. Ты ведь знаешь, как она обожает Стериу! Она очень хочет тебя видеть. На что тогда и дружба, если не поддержать друг друга в тяжелую минуту?

Тудор Стоенеску-Стоян скептически покачал головой.

Он-то, в отличие от Санду, слишком хорошо знал, что Адина отнюдь не горит желанием его видеть, говорить с ним, приглашать к обеду. И тем не менее именно она и была ему нужна теперь. С Адины Бугуш ему следовало начать. Именно перед ней он виноват больше, чем перед кем-либо другим во всем городе. Он лгал ей, поначалу из мелкого тщеславия, а потом поддавшись низменной страсти, в которой смешались ненависть и любовь; этой страсти он не сумел одолеть, и она разрослась, словно ядовитое растение, пронизала все его существо и, заглушив остатки совести, разожгла похотью губы и дрожащие пальцы.