Патриархальный город - [125]

Он опустил газету на колени.

И только потом, подведя итог прибылям и убыткам, он вновь взялся за газету, чтобы подробней узнать, как окончил свои дни романист — затворник с внешностью бакалейщика. И мало-помалу чтение захватило его. Он поднялся с места, чтобы достать с полки книгу, другую, третью… И вновь открыл их. Вновь встретился с Теофилом Стериу прежних лет. Каким тот был для него сперва в школьные годы; потом в университете и еще позже, в другой его жизни, безымянной и безнадежной, которую он вел в Бухаресте.

Тогда он любил его книги с тем же простодушием и признательностью, что и тысячи других читателей. Ждал их с нетерпением. Они приобщали его к миру более яркому, чем тот, в котором жил он сам… Так было до тех пор, пока не потянулась цепочка событий: в поезде, в саду Санду Бугуша, за столиком пескарей. Непреодолимое искушение! И ложь, поначалу безобидная, мальчишеская, бескорыстная, суетная, позднее разрослась, дав побеги — все новые и новые подтасовки. Зыбучие пески, в которых он увяз сначала до лодыжек, потом по колени, по пояс, по горло. А так как отказаться от своих измышлений он уже не мог и они терзали его во сне и наяву, — в нем росла странная неприязнь к книгам Теофила Стериу, к миру Теофила Стериу и личности Теофила Стериу. Вот тогда-то он понял, почему грабители, обобрав жертву, безо всякой необходимости еще и убивают ее, изничтожая ее в исступлении, близком к безумию.

Все это время, которое он здесь прожил, его не оставляло ощущение, что Теофила Стериу он ограбил. Во сне это событие всякий раз являлось ему в виде последовательной смены картин.

Ночь. Купе скорого поезда. Юрашку и Стаматян направляются в вагон-ресторан. Теофил Стериу, мокрый от пота, клюет носом, развалившись в углу скамьи. А сам он, забившись в противоположный по диагонали угол, ждет, когда того окончательно сморит сон. И тогда крадучись приближается. Запускает руку спящему в карман и словно из бездонного мешка вытаскивает рукопись за рукописью — одна, две, три, десять. «Пардон?» — сонно пробормотал Теофил Стериу. И чуть пошевелился. Разомкнул веки, повернулся, устраиваясь поудобнее. И захрапел снова. А он готов уже кинуться на тучного колосса, задушить, размозжить ему череп. Ищет глазами какой-нибудь предмет потяжелее. Рукоятку, медную ручку… Все, что угодно, лишь бы прикончить его, выволочь за дверь и вышвырнуть из вагона на рельсы… Но каждую ночь, когда он вот-вот убьет его, в самый последний момент слышатся приближающиеся шаги по коридору и голоса Юрашку и Стаматяна. И тут он просыпался с прилипшими к вискам волосами. Боясь, что заснет и вновь увидит этот чудовищный сон. И тем не менее наяву он совершал это убийство без всяких угрызений совести. Разумеется, по-иному. Но не менее подло.

Чем, как не убийством было это неистовое желание вырвать из своего сердца и памяти все, что было связано с именем Теофила Стериу? Все: книги, героев, описания природы, страницы, трогавшие его в свое время, фауну и флору этих романов — все, все, все!.. За десять месяцев он не прочел ни одной его книги. О нем, об этих книгах, о своей дружбе с Теофилом Стериу упоминал без тени искренности, лицемерно и трусливо, словно преступник, который придумал себе алиби и постоянно заговаривает о нем, чтобы нужный образ отпечатался в сознании окружающих. И конечно, преступники должны именно так ненавидеть свою жертву, потому что она является мучить их во сне, потому что, услышав невзначай ее имя, они вздрагивают от испуга, унимая дрожь в подгибающихся коленях!

Но теперь все кончилось. Судя по чувству облегчения и прощенной вины, которые он испытал в первый момент, пробежав заголовок некролога, — примирение с самим собой состоялось! И это — тоже свобода. Душа Теофила Стериу, расставшись с его огромным бесформенным телом, витает теперь в тех мирах, где все так ясно и так легко прощать. Он попросил у него прощения! И получил его, если судить по возрожденной простоте, полноте и чистоте чувства, с каким он возвращается к его книгам, заново обретая его, обретая самого себя.

Все утро у него было свободно. Ни визитов, ни заседаний в суде, никаких встреч в городе.

Он решил провести его в обществе романов Теофила Стериу, извлеченных из шкафа и разбросанных по дивану.

Он переходил от одного тома к другому. Вот что значит — старые друзья! Друзья истинные и верные. Они ждали его. И даже не требуют объяснений по поводу гнусной измены. Они те же, что и были. Вот знаменитый отрывок. Описание жатвы в конце июля, более подлинное и зримое, чем все жатвы, которые представали миллионам глаз… А вот весна, куда более настоящая, чем вот эта, что за окном! Или конторский чиновник, чье имя теперь известнее и долговечнее имен всех чиновников, которые существовали на самом деле, ибо в нем слились они все. А сцена заседания парламента, которую цитируют в любой истории литературы; а смерть собаки, включенная во все антологии; или эпизоды из эпохи первых князей! И столько судеб, столько людей! Целый мир — вселенная, не уступающая той, что оформлена актами гражданского состояния; это сказано о Бальзаке, но приложимо и к нему. Каким таинственным способом удалось ему вдохнуть в эти образы душу, и они живут в сознании читателей жизнью более подлинной, чем те мгновения, что пережиты наяву? Теофил Стериу сам говорил об этом в поезде. Тудор Стоенеску-Стоян вспоминает, и теперь эти воспоминания не тревожат и не угнетают его. Теперь он может вспоминать для себя, не подтасовывая фактов… Теофил Стериу сам, в присутствии неизвестного спутника, забившегося в угол купе, говорил, что не находит в событиях окружающей жизни ничего настолько интересного, чтобы стоило разглядывать их вблизи, через лупу. Такой лупой служили ему собственные глаза. Он видел и понимал то, чего большинство людей не видит и не понимает! Возможно, понял бы и жизнь этого безвестного спутника, забившегося в угол купе? И может быть, оправдал? А что, если бы тот пришел к нему и рассказал обо всем, о тех кривых путях, которые завели туда, где ему оставалось лишь лгать, хвастать дружбой, которой никогда не было и которая, однако, пошла ему на пользу: недаром ему даже снятся сны, где он — убийца. Смог бы тот понять его? И простить?