Патриархальный город - [120]

Как видите, мой неизвестный друг Тудор Стоенеску-Стоян заставил меня впасть в достойную сожалению сентиментальность.

Но не это интересует Вас, сударыня. Не об этом Вам не терпится узнать.

Действительно, какое имеет значение все это, если стихи Вашей подруги Исабелы могут, ввиду их исключительных достоинств, преспокойно обойтись без какой бы то ни было рекомендации с чьей бы то ни было стороны?

Я, сударыня, — старая скотина, которая давно израсходовала способность чувствовать, растворив ее в чернилах премногих моих романов. Так полагал я еще час назад. Стихи Вашей подруги Исабелы воскресили эту мертвую душу. Я возвратился на тридцать лет назад, в тот возраст, когда не устаешь восхищаться. И вот с этой щедрой радостью былых времен я читал и перечитывал эти двенадцать стихотворений. Такая тонкая и нежная струна звучит в литературе раз в полвека. Я вложил эти стихи в конверты вместе со своим предисловием и намерен послать их в те два журнала, где у меня есть надежные и сердечные друзья. И для журналов моих друзей, и для читателей стихи эти станут событием. Уверяю Вас, сударыня. На этот раз я не ошибаюсь. Я ошибся один-единственный раз. Не так давно в мой дом силой проник один молодой человек. Голодный, с остекленевшим взглядом, но и с талантом, сударыня. В нем была даже человечность, что представляется мне еще большей редкостью. Я сделал тогда то, что хочу сделать теперь для Вашей Исабелы. В тот раз я ошибся. Талант был для него только средством, визитной карточкой, пропуском на праздник изобилия, где он мог бы утолить свой голод! Он предал свой талант. С моей точки зрения — совершил самоубийство. Иногда я сталкиваюсь с ним. Он отводит в сторону глаза. Чувство вины не передо мной, а перед самим собою — это уже кое-что. Но, однако, это не заменит ему того, что он потерял. Его зовут… Да что мне в его имени, если для меня и моего доверия он мертв?

Но возвратимся, сударыня, к Вашей, нет, к нашей Исабеле. Ибо Вам придется свыкнуться с мыслью, что отныне она будет становиться все меньше Вашей и все больше нашей.

Вы говорите, что переписали менее десятой доли этих тетрадей. Пришлите мне их как можно скорее. Я найду для них издателя. И постараюсь дать им путевку в жизнь со всем подобающим церемониалом.

Вы говорите, автор этих чудес бедная девушка? И молодая? И ни разу не переезжала не только через Пиренеи, которыми она грезит, но даже через Карпаты? Пожертвовала собою и своим будущим ради детей, оставшихся без родителей? Но в таком случае это чудо вдвойне!

Со своей стороны, я всей своей эгоистичной душой и именно во искупление этого эгоизма, который час назад стал мне отвратителен, — готов, сударыня, найти для нее здесь, в меру моих возможностей и связей, способ жить, как она того заслуживает. Жить трудом, отвечающим ее подготовке и таланту. Трудом, который бы не душил, а побуждал к росту. Трудом, благодаря которому она вошла бы в литературу, в творчество и в мир, что ее окружает, вместо того чтобы в мыслях эмигрировать за Пиренеи, поскольку воображаемый мир служит ей своего рода анестезирующим средством от страданий. Я горячо желал бы поговорить с нею как старший брат, умный дядюшка, богатый жизненный опытом. Если Вы сможете убедить ее отправиться в Бухарест, тем лучше. Вы можете использовать это письмо по своему желанию и разумению, лишь бы преодолеть ее сопротивление. Мне знакомы подобные приступы гордыни, продиктованные отчаянием. Девочку эту необходимо спасти, сударыня. Ради нее самой и — из цеховой солидарности добавлю: — ради нас, ради искусства… Я горячо желал бы увидеть ее, познакомиться, рассеять ее неуверенность в себе; пускай приходит ко мне как к старшему брату и советчику. Это мой долг по отношению к младшим братьям моим, которые предоставлены самим себе, долг, о котором я давно позабыл, оттого, что единожды обманулся.

В ожидании хотя бы слова в ответ на эти весьма простые и законные желания, я кончаю письмо выражением благодарности за то, что Вы напомнили мне, сударыня, как важно ради других и прежде всего ради самого себя начать выплачивать забытые долги.

Преданный Вам

Теофил Стериу».

Письмо выпало из рук Адины Бугуш.

Она смяла лепестки гиацинта, одиноко стоявшего в стеклянной вазе. Придя в себя, спохватилась — что же она делает? И заметила, как болезненно дрожат пальцы.

Стряхнула с себя гипноз бисерных строк, написанных мертвецом, который отвечал ей и просил ее ответить. Вздрогнула, когда зазвонил телефон.

Звонил опять Санди:

— Алло? Это ты, Ади?.. Держу тебя в курсе, как договорились!.. Повидался с Тодорицэ. Он безутешен. Алло? Ты плохо слышишь? Я говорю — он безутешен!.. Бе-зу-те-шен! Да-да! А это похуже бурных проявлений горя… Это медленная мука. Ты знаешь — это по своей Исабеле… Вот-вот! Та подавленная боль, которая с тем большей силой прорвется впоследствии… Алло! Мне показалось, ты смеешься, Ади… Нет? Ну, конечно, нет: это же нелепо. Тут не над чем смеяться… Алло! Спрашиваешь, придет ли он? Считаешь, что после случившегося не придет? Напротив… Я уговорил его. Настоял; я говорил и от твоего имени; передал, что ты настаиваешь. В конце концов мне удалось его убедить… Так что в половине второго садимся за стол. Не забудь, о чем я тебя просил, дорогая Ади. Как можно пообходительнее с бедным парнем… До свидания, Ади.