Пастораль с лебедем - [166]
Все молчали, хотя каждый собирался что-то сказать и даже, кажется, как-то сказал, только так тихо, что почти никто не услышал:
— Эх, милая…
Никанор присел на лавку, подумал: «Мде, фа Руда… Плачь, женщина, если все муки этого дня могут хоть что-то изменить в мире, плачь!..» — и медленно выпил свой стакан.
И в это самое время… Заскрипели, задергались старинные дедовские часы, пробили двенадцать раз. А это означало, что кончился день сегодняшний и начинался другой, еще неведомый — пятый и последний день Георге Кручяну.
ПОВЕСТИ
Перевод М. Ломако.
ЭЛЕГИЯ ДЛЯ АННЫ-МАРИИ
Какой горький у нас обычай — беседовать с усопшими…
Ясунари Кавабата
1
Косматится ковыль на косогоре: «ш-ш-ш-шу, ш-ш-ш-у», словно ветром растрепало гриву и земля понеслась вскачь из-под ног. Давным-давно, в детстве, я таскал домой ковыль охапками, мастерил всякую всячину. Помню, мама печку подбеливала — «шорк-шорк». Смотает на скорую руку пучок травы и елозит известкой вверх-вниз, «шорк-шорк», будто хворый в шлепанцах плетется.
А сейчас почему ковыль свиристит, боится снова охапкой сена стать? «Ш-ш-ш-шу, ш-ш-ш-у», земля голос подает…
Стелется у ног ковыль, кивает.
— Тс-с-с… тиш-ш-ше… Зачем пришел, малыш? Оставь нас в покое, и меня, и того солдата, пусть спит, ш-ш-ша… И поля здесь те же, и отары, и звенит колокольчик, как над убитым из баллады. Тишь да гладь, от веку и поныне. Говоришь, кровь… видел, как текла кровь человеческая? Ну и что? Ведь сказано было — для блага людей кровушка льется, и не раз еще прольется, милый мой. Правда, затеяли бойню такие же люди, они тоже сражались до победного, «во имя добра и во славу Отчизны». Но никого этим теперь не удивишь. А ты… глупенький ты, детка. Ну, ступай, ступай, кто старое помянет…
Погоди-ка, что тут трава бормочет? Малышом окрестила… Какой я ей малыш! Давным-давно дед, пятеро внуков, шестой вот-вот на свет появится. А было время, штудировал Иммануила Канта, набирался у старика премудрости. Или ученость не в счет и дед остался для ковыля зеленым юнцом?
— Ш-ш-ш-ша, ш-ш-ша! Ты же седой, деточка, как и я, а гляжу, все с Кантом своим в обнимку. Разве об этом надо на закате дней?.. А-а, вспомнил, верно, того солдата? Да-да, была жара и ветер, а он лежал мертвый… И я не оттолкнул его, принял честь по чести, это вы, люди, бывает, отмахиваетесь походя. Или не прав ковыль? Ш-ш-ш-ш-шу… Ну ничего, придет срок, и тебя успокою, дитятко, утешу. Твой Кант давненько уж на кладбище и сам стал ковылем-травою. Всему свой черед, и мне, и тебе…
— Хм, с каких пор трава уму-разуму учит?
— Видишь ли, детка… Ш-ш-ша… «Говорящий не знает, знающий не говорит». Слыхал про такое? Не трогай меня, не вороши старого, и ни звука. Все проходит…
Ах, вот оно что…
— Стало быть, мы — тлен и суета? Но мимолетное и тленное на земле старо, как сама земля. Приходим мы в этот мир, уходим, а я, старик, разобраться хочу, постичь — что есть человек? А что — трава. И хочется рассказать… Помнишь, тот солдат раскинулся на окровавленном склоне, и я увидел… Ну, помнишь, в то утро бросился опрометью к селу, а сердце трепыхалось с перепугу: «Там мертвый в ковыле… Вокруг ни души, а он в траве лежит. Ой, спасайте скорее, его муравьи заедят!» Добежал до околицы ног под собой не чуя, увидел у колодца Каранфила-старшего и крикнул… Чего я тогда испугался? Как растолковать тебе, трава… Что ты знаешь о страхе и боли, о памяти? И сколько еще такого, о чем никогда не узнаешь.
— Ш-ш-ш-ша… Не мути воду, помолчи…
— Уймись, трава, знай свое место. В те дни только и было разговоров в селе, что о войне да о смерти, и я выпалил второпях: «Дядя Каранфил, пойдемте со мной! Там солдат мертвый, по нему букашки бегают, кусают…»
А тот не шелохнется: «Чего вопишь, заполошный! Скажи лучше, на кого овец оставил? Ишь, разлетелся и орет посреди дороги. Что я, глухой? Или я для тебя букашка? Или тот человек букашка? Когда это мы успели стать букашками? И с чего ты взял, что он мертвый? Еще кто-нибудь его видел?»
Вспоминаю Каранфила и думаю: кто тогда из нас обоих больше смахивал на мальчишку? Ему о смерти, а он к «букашке» прицепился. Ни от годов прожитых, ни от седин и здравомыслия не стал мой дядя взрослым. Но разве это ему не к лицу? Ведь и наш великий Кант со своим «Динамизмом» похож на великое дитя. Спросите, при чем здесь Кант? О том сказ впереди…
Я успокоиться не мог, топтался, подпрыгивал:
«Да овцы же, баде Каранфил! Испугались, ей-богу, чтоб мне провалиться! Это как ехать в село Некунунаць, там солдат упал и лежит… Сами увидите! Овцы в ковыле паслись и разбежались. Чего, думаю, боятся? Пошел посмотреть, а он лежит, а по лицу мураши… Ей-богу!»
Попробуй скажи яснее, когда сердце в тебе дрожит, как птица в силках, и в голове сумбур. Овцы-то разбредутся по степи — пиши пропало, не сыщешь. Ведь три дня и три ночи гудит от канонады земля, бухают тяжелые орудия. Война началась.
Позавчера, в воскресенье, с утра пораньше вдруг истошно затрезвонили колокола, а над ярмаркой в Унгенах, над тамошним кладбищем стали рваться снаряды и шрапнель. И взмыли в воздух, к небу, коровы и овцы, прямо с недожеванной жвачкой в зубах. Были они привязаны к забору корчмы, где их новые хозяева только что звенели стаканами, благословляя будущий приплод, а теперь под оглушительный грохот все летело в воздухе — кресты, и копыта, и останки прадедов из развороченных могил…
