Past discontinuous. Фрагменты реставрации - [142]
Все эти сюжеты так знакомы: писание под чужим именем, работа по написанию «не своих книг» (Лидия Гинзбург), обмен творческого начала на удобное место «спеца», каторжный труд на ниве литературного производства и уход из литературы по мере разочарования в идеалах юности. В гораздо более развернутых и детальных, многословных описаниях мы читаем подобные истории в записках 1930–1950-х годов Лидии Гинзбург, которые являют собой альтернативную историю и социологию русской литературы и литературной науки ХХ века. Шкловский, наоборот, заворачивает свои наблюдения над превращениями поэтов в служащих в лапидарную ироническую форму двудонного – или двуликого, смотрящего одинаково зорко и в прошлое, и в настоящее – исторического повествования.
Неужели прав был Троцкий, утверждая, что у человечества сюжеты всегда одни и те же, как ось и четыре колеса у телеги, кареты и автомобиля? История, кажется, повторяясь, подтверждает его правоту. Вот в другой исторической повести перед нами еще одна узнаваемая судьба – несчастный художник Федотов заканчивает свои дни в сумасшедшем доме. Он не ропщет: «Я привык к неудаче, потому что выступил на арену артистом в пору шумно политическую»[736]. С полным правом Шкловский мог бы сказать то же самое о себе, как говорит умирающий Федотов: «Я изучил боевую местность, как полководец ‹…› и выжидал только часа для боя. Судьбе не угодно дать мне этот час, чтобы сделать меня победителем. Я известен только по авангардным делам»[737]. Федотов пишет о сегодняшнем дне и верит в сегодняшний день и никакими силами не может заставить себя дописать заказанное ему официальное полотно о приезде государя в Патриотическое общество. Вот рядом с ним еще один несчастный художник: Александр Иванов, автор многотрудного полотна «Явление Христа народу»; он «хотел, чтобы были в картине вещи и мысли, но разуверился, нашел новую веру и не успел перестроить до конца самый предмет картины»[738]. Еще одна узнаваемая судьба: потратив два десятилетия на выстраданную и так и не дописанную картину, нищий Иванов отказывается от выгодного заказа – росписи Исаакиевского собора, потому что не верит в то, что от него хотят получить заказчики. Оба – и Федотов, и Иванов – кончают крушением, каждый по-своему «проиграл жизнь, но ‹…› написал то, что хотел, и не написал того, что его хотели заставить написать»[739]. Вот Россия XIX века, Россия Пушкина и Гоголя. Она устремляет на писателя смертоносный взгляд Горгоны – такими страшными глазами смотрит гоголевский портрет на свою жертву, безумного художника. Но неужели в том состоит искусство, в том заключается существо принципа остранения, чтобы связь превратилась в демоническую обсессию, а связность обернулась «системой гибели»? Малая литература и малая история не состоялись, как не состоялась и «революция XVIII века»:
Гоголь писал: «Русь! чего же ты хочешь от меня? какая непостижимая связь таится между нами? Что глядишь ты так, и зачем все, что ни есть в тебе, обратило на меня полные ожидания очи?..»
– Слова эти испугали даже меня, – тихо проговорил Иванов. – Я связывал со словами «жанр» и «реализм» иное[740].
Не только связанное со словами «жанр» и «реализм», но связанное вообще со всем, «все могло бы быть другим», как сказал по подобному поводу Бахтин[741].
Могло бы быть другим, но не стало.
О негативной диалектике и искусстве как отрицании самоотрицания
Революционеры не столько разрушают баррикады, сколько возводят баррикады для того, чтобы бороться со старым, сильным; разбирает баррикады полиция; кроме того, этот трюк, или аттракцион, может быть использован только один раз ‹…› Революция наследует все, что было великого в жизни и искусстве[742].
Шкловский был человеком, который действительно и деятельно ощущал в себе сходство со своим временем. Вместе с тем никто так, как он, будучи на переднем крае, не подвергался в своих идеях и вкусах обвинениям в анахронизме. Младшие формалисты на закате движения, ученики Шкловского, в 1930-е годы – годы здоровой цельности и оптимистического строительства – видели в нем едва ли не старческие признаки, в частности, в его не отвечавшей духу времени любви к зауми и к вещи. После смерти Сталина следующее поколение строгих юношей – идейные борцы новой, оттепельной, эпохи – осуждали в нем беспринципность и пережитки символистского и футуристического вкуса.
