Пасхальный парад - [22]

Уже лучше, но даже после того, как она поменяла «девушек» на «женщин», полного удовлетворения не было. Что-то здесь не так.

Она решила бросить до поры до времени зачин и налечь на основной текст. В течение многих часов она написала много абзацев и выкурила не меньше сигарет, не помня, как их зажигала и когда гасила. Затем она прошлась по тексту с карандашом, делая пометки на полях, порой переписывая целиком страницу (вариант А, абзац 3, с. 7), с острым ощущением, что она нашла свое призвание. Но поутру, после беспокойной ночи, ее ждала на столе бумажная анархия, и, взглянув холодным редакторским глазом, она вынуждена была признать, что это все не то.

Когда неделя на больничном закончилась, она вышла на работу, радуясь привычному восьмичасовому ритму. На протяжении нескольких вечеров и почти весь уик-энд она продолжала трудиться над статьей, но в конце концов сложила весь материал в картонную коробку с пометкой «Мои документы», а пишущую машинку убрала на место. Столик пригодится ей для вечеринок.

А потом вдруг наступил 1955 год, и ей стукнуло тридцать.

— …конечно, если ты хочешь делать карьеру, это нормально, — говорила ей мать в один из тех редких вечеров, когда Эмили, заранее взяв себя в руки, приезжала к ней на ужин. — Мне остается только сожалеть о том, что в твоем возрасте я не сделала настоящей карьеры. Просто мне кажется…

— Не карьера, а обыкновенная работа.

— Тем более. Просто мне кажется, что пришло время тебе… не то чтобы остепениться, нет, я и сама, видит бог, так и не остепенилась… а, как бы сказать…

— Выйти замуж. Родить детей.

— А что в этом плохого? Неужели в твоем окружении нет молодого человека, за которого тебе хотелось бы выйти замуж? Сара сказала мне, что они с Тони пришли в восторг от твоего последнего друга… как бишь его?.. Фред…

— Фред Стэнли.

За несколько месяцев он надоел ей хуже горькой редьки, и в Сент-Чарльз она его привезла по наитию, очень уж он был представительный.

— Знаю, знаю. — Пуки подцепила вилкой давно остывшие спагетти с печальной улыбкой бывалого человека. Теперь, когда у нее был полный комплект вставных зубов, она могла вовсю улыбаться. — Это не мое дело. — О своем «деле» она заговорила позже, после того как набралась; это была старая и грустная песня. — Представляешь, я уже больше шести месяцев не была в Сент-Чарльзе. Сара меня не приглашает. Не приглашает, и всё. И ведь она знает, как я люблю туда приезжать, как я рвусь к детям. Я ей звоню по воскресеньям, и она сразу обрывает меня фразой: «Ты, наверно, хочешь поговорить с мальчиками». Естественно, я хочу поговорить с ними, услышать их голоса, особенно Питера, моего любимчика, а когда мы заканчиваем, она снова берет трубку со словами: «Пуки, всё! Ты знаешь, какой тебе придет телефонный счет?» Я отвечаю: «Бог с ним, со счетом, давай поговорим». Но она меня не приглашает. А когда я сама об этом заговариваю, что бывает крайне редко, что я слышу? «В ближайшие выходные, Пуки, это не очень удобно». Ха! «Не очень удобно»…

У матери на подбородке застыла капля соуса, и Эмили приходилось бороться с желанием вытереть ее салфеткой.

— А я вспоминаю, как я неделями жила с ней, пока Тони был на флоте, а мальчики еще ходили в подгузниках, как я готовила и убирала, как часто не работал котел парового отопления, и водяной насос, кстати, тоже, так что приходилось носить воду из большого дома, — и что, кто-нибудь спрашивал тогда, мне это «удобно»? — Словно чтобы подчеркнуть сказанное, она с вызовом стряхнула столбик пепла на ковер и сделала изрядный глоток из захватанного стакана, в котором плескался виски с содовой. — Конечно, я могу позвонить Джеффри, вот кто меня всегда понимал. Они с Эдной будут только рады пригласить меня, но видишь ли…

— Так позвони им, — перебила ее Эмили, бросая взгляд на часы. — Позвони Джеффри, и пусть он пригласит тебя на выходные.

— Ты уже смотришь на часы. Ну что ж. Я все понимаю. Тебя ждет твоя работа, и вечеринки, и твои мужчины, и что там еще. Я все понимаю. Поезжай. Иди, иди.

Весной освободилась должность ответственного редактора журнала «Фуд филд обсервер», и Эмили рассчитывала на повышение, но на это место взяли сорокалетнего Джека Фландерса. Он был худой и высокий как каланча, с печальным нервным лицом, от которого невозможно было оторваться. Их офисы разделяла стеклянная перегородка, и Эмили могла наблюдать за тем, как он хмурится, вооруженный карандашом или сидя за машинкой, как говорит по телефону, как стоит у окна, погруженный в свои мысли (вряд ли в эти минуты он думал о работе). Джек Фландерс немного напоминал ей отца. Как-то раз во время телефонного разговора его худое лицо озарила восторженная улыбка, и, догадавшись, что на другом конце провода женщина, Эмили почувствовала иррациональный укол ревности.

Джек Фландерс обладал глубоким звучным голосом и был подчеркнуто вежлив. Когда Эмили приносила ему какие-то бумаги, он всегда говорил: «Спасибо, Эмили» или «Очень хорошо, Эмили», а однажды отметил: «Красивое платье», но избегал встречаться с ней взглядом.

Накануне сдачи номера, когда все уже валились от усталости, она вытащила из плотного конверта шесть матовых фотографий, изображавших то ли плоские коробки, то ли подносы из пористого картона. Все эти предметы были сняты в разных ракурсах и с разным освещением, чтобы подчеркнуть некую деталь общего дизайна. Сопровождавший фотографии пресс-релиз захлебывался такими оборотами, как «революционный концепт» и «смелый прорыв», но, продравшись сквозь риторику, она уяснила, что речь идет об упаковке, в которой свежее мясо будет продаваться в супермаркетах. Она написала материал на полколонки, общий заголовок, а также подписи к четырем помеченным фотографиям и понесла все это Джеку Фландерсу.