Парящие над океаном - [7]

Стихи — это один из самых верных способов прославиться. Сперва на всю Одессу, потом на весь Союз, а потом и на весь мир. Другое дело, что они получаются у одного-двух на тот же мир и всего лишь раз в столетие, а то и в два…

Еще одна возможность получить лавры при жизни — положить стихи на музыку. Тогда какую-нибудь строчку, вроде "Ах, я дерево, дерево, дерево…", станет повторять за тобой вся страна целый год. И ты уже как в лесу…

Валера играл на фортепиано и на гитаре и сочинял музыку на стихи — и к нему толпой валили поэты. И домой, и в бывшую синагогу. Он читал их, сидя на кипе спортивных матов, пока его напарник по номеру курил, отдыхая в уголочке, анашу или как ее тогда называли "планчик".

(А я сидел на стремянке на самом верху, делал вид, что чиню проводку, — хотя кто замечает электрика? — и только мотал головой, когда до меня долетали чудные словечки снизу. После я их тоже слышал на одесских перекрестках, но не всегда знал перевод на русский…).

Это ничего, что я вам рассказываю не об Утесове и не о Миле Гилельсе, который тоже из Одессы? Что делать! Бог-фармацевт знает, кому сколько отвесить таланта… А может, Он бросает этот слиток наугад, в толпу — кому попадет? Он таки бросил, попал в Валеру Вассермана-Кузнецова, в его кудрявую голову, — но не слитком на этот раз, а горстью золотого песка, и тот не знал, за какую песчинку, за какой свой свой талант хвататься.

Так я не о Миле Гилельсе, о котором все знают всё, я о тех, кто еще не известен, но тоже жил и имел свой кусочек славы

Напарник Валеры менее интересен. Его звали Виля Гиличинский. Крупный тридцатилетний мужик. Он отсидел шесть лет в лагере за групповой грабеж и вышел оттуда с неплохим знанием английского языка, потому что его соседом по нарам был английский шпион. Виля курил планчик и иногда ширялся[4] на "малине" на Мясоедовской (после — Шолом Алейхема). Валера тогда тоже покуривал, на этом они и сошлись.

У Валеры было золотое сердце, он задумал спасти Вилю от наркомании и решил приспособить его к делу. Он сочинил цирковой номер, где будет задействован и анашист Виля Гиличинский, тоже играющий на гитаре.

Они этот номер репетировали в простойном спортивном зале, оба были в затрапезных штанах и майках; в перерывах, сидя на матах, Валера читал стихи одесских поэтов и говорил кому-то (я запомнил): "С точки зрения с техни-спихни-с толкалогической, образов у тебя в стихах нет" (не знаю, что это такое), а Виля покрикивал им из своего уголочка: "We live in the country оf the slave's! Откуда, салажата, произошло всенародное слово "хавать"? Где вам знать, сосунки! Я вам про это скажу! От английского глагола "to have". Вот учит меня сосед-диверсант с нижней конки: скажи, мол, "I have my dinner". Я говорю: "Ну, это… хаваю, значит, мою баланду…" "I have! — он сердится. — Пишется по-русски ха-вэ! И какая баланда? Dinner! — он кричит. — Dinner! Dinner!" Я ему в ответ: "Хавэ, а я что говорю? Хаваю. А на обед у нас не стэйк, пентагоновский ты хмырь, а как раз баланда…В общем, все лажа, ребятишки, главное — не забыть вовремя зашабить[5]!"

Ко мне они привыкли и меня не замечали.

Этого номера так никто и не видел — только я, он был уникален, но в первобытном своем варианте, а не в том, каким он бы выглядел в цирке. В цирке он бы выглядел просто: шикарные костюмы, отрепетированные до блеска движения, продажа[6]…

Зрелищем я должен поделиться, это как раз та столовая ложка коньяку, которую нужно принимать три раза в день.

Три раза? В следующий раз я вам расскажу притчу о том, как Чайник и Кукушка-часы спорили о Смысле Жизни — это будет вторая ложка…

Так вот: я тогда куда-то вышел, а когда вернулся…

"Номер" я увидел такой… Партнеры стояли "голова в голову": то есть Валера держался в стойке на макушке (через "бублик"[7]) напарника и балансировал ногами. Верхнего поддерживал "лонж"[8] (на конце лонжа висела, тоже болтая ногами, беременная его жена Валюха), но все равно от Валериной тяжести планакеша[9] Вилю перекосило — скажем, как резиновую куклу под рукой младенца…

Дядя Миша, разойдясь в рассказе, иногда говорил как по писаному.

— Вилина рожа, и без того дьявольская, разъехалась, как пластилиновая, и ходила вдобавок от непривычного напряжения ходуном, а глазами он ворочал, будто его поджаривали на костре. Валеру на таком шатком нижнем, понятно, мотало…

— Как повешенного на ветру, — подхватил я сказ дяди Миши.

— Вы как будто это подсмотрели, — похвалил меня старик. — Но вы не видели всего. Оба "циркача" держали гитары, били кое-как по струнам и пели гнусавыми, как полагалось тогдашним наркоманам, голосами первую попавшуюся по руку песню, наверняка Вилину:

Когда я чалился на зоне,

Где ветер режет, как монгол…

Минута… другая… Я тогда понял, что второго такого зрелища за свою жизнь я больше не увижу.

Старик тут замолчал, а я подумал: "Это было, верно, то, что должно было стать цирковым номером, это выглядело бы на манеже в конце концов красиво и были бы аплодисменты… но что делать — наверно, искусство (книжные страницы, холсты художников, скульптуры, даже музыка) иногда так и рождается — в страшных и порой уродливых муках, у которых нет даже свидетелей…"