Парус и буря - [101]

За окном прокричал первый петух, возвещая наступление нового утра. А они все еще сидели, прижавшись друг к другу, прислушиваясь к взволнованному биению сердец, и никак не могли насладиться сблизившей их вновь тишиной и радостью примирения.

— Выпить бы сейчас кофе! — мечтательно произнес Таруси.

Умм Хасан проворно поднялась и побежала в кухню. У дверей все еще бодрствовала, сидя на табуретке, Закия. Умм Хасан, встретив ее испуганный взгляд, улыбнулась, как бы успокаивая ее: «Не волнуйся! Все обошлось. Будем опять вместе». Лицо старухи расплылось в улыбке. Закрыв глаза, она забормотала молитву, благодаря аллаха за его благодеяние.

— Скажи, Умм Хасан, почему ты все-таки плакала? — спросил Таруси, положив ей руку на плечо.

— Я разве плакала? — с обезоруживающей улыбкой переспросила она.

Таруси, отпив из чашки несколько глотков, сказал ласково:

— Значит, ты хочешь, чтобы я не уезжал? Оставался всю жизнь хозяином кофейни? Обслуживал посетителей и был доволен своей судьбой? Такую долю ты мне уготовила?

— Я вовсе тебя не отговариваю от плавания. Единственно, о чем прошу, чтобы ты не продавал кофейню.

— Хорошо. Но где я в таком случае достану денег, чтобы внести весь свой пай за судно?

— Ты можешь и не вносить этот пай. Не обязательно тебе становиться компаньоном. Почему бы тебе не плавать, как раньше, просто капитаном. Никаких других жертв от тебя ни я, ни Абу Мухаммед не требуем. Ведь кофейня всех нас кормит. Зачем же самому лишать себя верного куска хлеба?

«Они как будто сговорились с Абу Мухаммедом, — подумал Таруси. — И слова одни и те же».

— О хлебе я уж как-нибудь позабочусь сам. Голодными не останемся. Ведь раньше ты меня не спрашивала, как я зарабатываю! Что же ты теперь вмешиваешься в мои дела?

— Разве я вмешиваюсь? Просто я боюсь, что если ты продашь кофейню, то не вернешься уже ко мне, переселишься навсегда с суши на море и я больше тебя не увижу.

— Твои страхи напрасны. Я знаю, чего ты боишься. Ты ревнуешь меня не к морю, — с улыбкой сказал Таруси, — а к тем, кто за морем… Но твоя ревность тоже надуманная. Что было, то сплыло. Прошлому возврата нет. Жизнь имеет свои законы, а дружба — свои права. Куда бы я ни уехал, где бы ни плавал, я вернусь к тебе. Никогда тебя не забуду и не оставлю.

Чтобы рассеять все страхи и опасения, Таруси сказал больше, чем когда-либо, прочувствованных слов о любви и верности. Да, он возвратится в море, но будет плавать не так, как раньше. Он теперь сам себе хозяин — и капитан и владелец судна. Он возьмет с собой в плавание Абу Мухаммеда. Вернется с подарками из далеких стран и останется с ней на всю зиму дома. Зима не сезон для плавания. Таруси надавал ей много и других обещаний, слушая которые старая Закия за дверью только улыбалась и молила аллаха, чтобы хоть половине из них было суждено сбыться.

Но сколько ни говорил Таруси пылких слов, сколько ни давал горячих клятв и заверений, он все равно не мог выразить всего того, о чем красноречивее и убедительней всяких слов можно сказать молчаливым прикосновением, объятием, поцелуем. Он взял ее руку, поднес к губам. Потом притянул ее трепещущее тело к себе, осыпал поцелуями ее дрожащие губы, влажные от слез глаза, пылающие от волнения щеки. Он целовал и чувствовал, что его губы и лицо тоже становятся влажными. Может быть, это были не ее, а их общие слезы счастья, от которого кружится голова и трудно устоять вот так, на ногах, посредине комнаты, даже в объятиях друг друга.

«А может быть, она до конца так и не поверила мне?» — мелькнула вдруг у Таруси тревожная мысль, и он, отстранив ее от себя, сказал:

— Дай мне, пожалуйста, твой паспорт…

— Зачем? — прошептала она.

— Догадайся сама!..

Умм Хасан заморгала, и слезы радости покатились из ее глаз. Не в силах больше стоять на ногах, она упала в его объятия.

— Ты была и есть моя жена, — прошептал Таруси ей на ухо. — Теперь ты станешь моей законной женой.

ГЛАВА 14

Когда Рахмуни вернулся из очередного плавания, кофейня уже была продана. Вырученные за нее деньги Таруси внес в счет своего пая.

Абу Мухаммед, собирая свои пожитки, долго ходил из угла в угол по кофейне, со вздохом бросая прощальные взгляды по сторонам. Потом вышел под навес. Последний раз полил посаженные им около кофейни цветы. Любовно потрогал каждый из них, понюхал. Попрощавшись со своей «плантацией», он уселся на большой камень у обрыва и, обхватив голову руками, предался воспоминаниям. Он перебирал в памяти многие прошедшие здесь дни, которые, как ему казалось, вместе с кофейней тоже навсегда безвозвратно уходят в прошлое.

Все, чего раньше касались его руки, принадлежит теперь не им. Он не имеет больше права дотрагиваться до этих вещей. Они стали собственностью других людей. Чужими вещами. С этой мыслью надо свыкнуться. Навсегда о них забыть. Как забыть и об этих обжитых скалах. И даже если он снова вернется сюда, он будет чужим. Многие вещи, к которым он привык, исчезнут. Вместо них появятся новые, может быть даже лучшие. Лучшие для других, но не для него.

Абу Мухаммед вздохнул: «Не послушал меня Таруси… Ну да ладно, аллах ему судья…»

Абу Мухаммед погладил вертевшегося у его ног кота, который жил у них в кофейне, и, наклонившись над ним, доверительно, как близкого друга, спросил: