Партизаны - [13]

— Куда? — оживляясь, спросил прапорщик.

Учитель вдруг понял свою ошибку.

— Простите меня, — сказал он, побледнев.

Прапорщик озабоченно прошелся по горнице и, подойдя к учителю, взял его за талию:

— Ничего, — сказал он, — ну, проговорились и ничего. Я не выдам вас. Я понимаю. С мужиками иначе как бы вы стали жить. Это хорошо.

Выходя от старосты, учитель испуганно и озадаченно спрашивал себя:

— Вот дурак!.. вот дурак!.. Ну, как ты это, а? Как?..

И опасные темные мысли торопливо заерзали в его мозгу.

Немного спустя прапорщик призвал старосту и сказал строго:

— Завтра ты меня поведешь на Смольную гору. Далеко тут? Смотри, у меня карта есть, не ври.

Староста, заминаясь, проговорил:

— Десять… верст…

Замирая сердцем, прапорщик подумал:

— Есть… не уйдут…

А вслух заносчиво сказал:

— А пока я тебя арестую, понял. Садись тут и не двигайся.

Староста сел, поцарапал у себя за пазухой, зашептал что-то про себя и подумал:

— Вот засолил, паренек.

Прапорщик почистил запылившийся национальный значок на левом рукаве и приказал денщику:

— Готовь ужин.

В день, когда прапорщик с уланами поехал ловить на Смольную гору бунтующих мужиков, эти пятеро скрывающихся людей — четыре плотника и Антон Селезнев из Улеи — тоже шли на Смольную гору ночевать, но только не со стороны Золотого озера, где ехали уланы, а с востока — по осиновой черни.

При восходе солнца было еще душно.

— К дождю, — сказал Селезнев.

Шли друг за другом гуськом. Травы были по горло, ноги липли к тучной, влажной почве. Тонко пахло узколистыми папоротниками и светлозелеными пучками, дикая крапива свивалась вокруг ног. Подгнившие от старости темные осины, сломленные ветром, на половину уткнулись верхушкой в большетравье и приходилось итти под них как в ворота.

Кубдя отвык ходить чернью и ругался:

— Тут пчела-то не пролетит, не то што человек. Чтоб озером-то пойти.

Селезнев обернулся и сказал:

— А матри, парень, кабы озадков не было!

— А што?

— Всяк человек-то бродит. Вон поляки в Улею-то приехали. Баял я, мужикам-то, айда, мол, в горы. Не хочут. Ну, теперь в тюрьме сиди.

— Кабы в тюрьме, — выкрикнул идущий сзади Беспалый, — а то пристрелят.

Селезнев быстро махнул рукой и поймал овода.

— Тощий паут-то, — сказал он, разглядывая овода, — зима теплая будет.

Беспалый воскликнул с сожалением:

— Эх! Пахать бы тебе, паря! За милую душу пахать. А ты воевать хочешь!

Кубдя пренебрежительно сморщился.

— Не мумли, Беспалый, словеса-то.

Селезнев полез через гнилой остов осины, обвитый хмелем. Остов хрустнул, поднялась коричневая пыль. Селезнев снял шапку с сеткой и потряс головой.

— Вот, лешак, весь умазался. Вы, робя, мотри под ноги-то, тут таки нырбочки попадутся, неуворотному человеку — могила!

— Чтоб тебе стрелило!

Усталые, потные, покрытые пухом с осин и похожие оттого белизной бород на стариков, вышли они на елань, а оттуда ход шел в гору легкий. Ель, пихта, черные пни прошлогодних палов — где особенно задевал пожар, там росла осина с березой, но тоже молодая, веселая.

С кряканьем пролетела над березняком, в стороне, красная утка-атайка.

— На воду летит, — провожая ее взглядом, сказал Соломиных.

Горбулину, пока шли, все казалось, что идут по следу сохатого, сейчас он потянулся и узенькие его глаза сонно блеснули.

— Скоро дойдем-то? — спросил он.

Беспалых рассмеялся:

— Посули ему озеро в рот!

— А ты не гундось, кургузый вислень! — обидевшись, сказал Горбулин. В минуты устатка он часто обижался.

Кубдя строго взглянул и сказал:

— А тут, ребята, не избу рубим, а свою жизнь. Надо лучше друг на друга-то смотреть. Нечего тотвониться.

Подниматься становилось все тяжелее. Среди кедра и темнозеленой пихты попадались желтые поляны песчаных, с галькою, россыпей; изредка серел покрытый мхом и лишайником камень. Дул на россыпях ветер.

Селезнев снял шапку.

— Вспотел как лошадь на байче, — сказал он и, крепко прижимая рукав к лицу, утерся.

По россыпи один за другим пробежали вихри, крутя хвою. Селезнев блаженно улыбнулся:

— Опять к дождю, говорю, парни. Урожай ноне будет…

Он щелкнул языком, и Кубдя почувствовал смутно, нутром, его тяжелую мужицкую радость. Кубде это не понравилось и он обвислым, усталым голосом спросил:

— Отдохнуть, што ли?

— Можно и отдохнуть. Тама-ка, за кедрой, глядень будет. Айда-те.

Он свернул влево. Прошли мимо желтых, словно восковых, стволов сосен. Вышли на небольшую каменную площадку, величиной с пару деревенских папертей. Кубдя бросил суму и ружье и ухнул:

— У-у-у!..

— …у-у-у-о… — далеко отбросило эхо.

— Вот местынь! — сказал Кубдя, — аж глазу больно!..

И он, слегка наклонившись, будто сбираясь прыгнуть, глядел, пока Селезнев ходил куда-то за водой, а Горбулин раздувал костер.

Далеко, внизу, зажатое меж гор уходило Золотое озеро. Оно было синее, с желтоватым отливом, похожее на брошенный в горы длинный блестящий пояс. Оторачивали озеро лохматые пихты, кедры. За озером в высокое бледное небо белыми клыками упирались белки. А кругом — лес, вода и камень.

Кубдя лег на брюхо и поглядел вниз. На мгновение он почувствовал себя сросшимся с этим камнем. У него зазнобило на сердце.

Глядень обрывался сразу сажен на полтораста, а там шел пихтач, россыпи и камни. За пихтачем — озеро.