Партизаны - [14]

На средине глядня в три человечьих прохода поднималась кверху тропка.

Кубдя обернулся к Селезневу и крикнул:

— Антош, а ведь это она к нам в гору! Тропа-то. Узнал.

— К нам, — отозвался Селезнев, развязывая мешочек с солью, — ишь и соль отсырела.

Озноб на сердце у Кубди не прекращался.

Селезнев, грузно ступая, подошел к Кубде.

— Иди, чай поспел. Что на него смотреть, камень и камень. Никакого порядку нету, ему и бог не велел больше расти. Сколько места под пашню пропадат.

Антон зорко взглянул вниз по тропе и слегка тронул Кубдю сапогом.

— Видишь, — сказал он шопотом.

Кубдя не понял:

— Ну?

Селезнев дернул его за руку и тоже быстро лег на живот.

— Да вон, налево-то, мотри.

Голос у Кубди спал.

— Люди!.. На вершине!..

— Поляки, — сказал Селезнев и отполз. — Красные штаны, видишь?

Они на четвереньках проползли несколько шагов, встали и подняли берданки с земли.

— Поляки, — сказал Селезнев плотникам. — Туши…

Беспалый яростно разбросал огонь и начал топтать сапогами угли.

— И чаю не дадут напиться, коловорот им в рот!.. В чернь, что ли, пойдем?

— По-моему в чернь, — сказал Горбулин и поспешно добавил: — Мужики донесли на нас.

Селезнев заложил патроны и пополз обратно.

— Кубдя!.. — позвал он плотника. — Айда-ка, попробуем.

Поляки поднимались медленно, один за другим по тропинке и весело переговаривались. Впереди на низенькой, брюхастой лошаденке ехал староста. За ним, на серой лошади — солдат без винтовки, должно быть офицер. Ветер нетерпеливо чесал гривы лошадям. Офицер часто оглядывался по сторонам и даже привставал в седле. Но мужиков он наверху не замечал.

Антон близко наклонился к Кубде, так что борода его терлась о плечо плотника и, обкусывая фразы, проговорил:

— Ты того… третьего… я уж… офицера…

— А старик-то?

— Старик, зря, он… сильком, должно… Ну?..

— Жалко человека-то… Не привык, я…

— Ну и оставался бы… Ничего нет легче человека… убить…

Селезнев положил ему руку на поясницу и ласково сказал:

— Бери, што ли…

Кубдя на немного изнемог, поднял ружье, прицелился.

— Ну, уж бог с ним, — сказал он и выстрелил.

Как бумажки, сдутые ветром, две лошади и два человека вначале будто подпрыгнули, потом полетели вниз с тропы, кувыркаясь в воздухе. На тропе кто-то пронзительно завизжал. Беспалый выскочил на рамку камня, перегнулся и тоже выстрелил. Поляки медленно пятились, лошади храпели, а мужики, ощелившись, как волки, мокрые, бледные, стреляли и стреляли. Староста погнал лошадь вперед, но она задрожала, забилась и вместе с седоком опрокинулась вниз…

Вечером, действительно, пошел дождь. Мужики разложили большой костер под пихтой и варили щербу из сухой рыбы. Было темно, хвою словно перебирали пальцами, хрустали ветки. Падал гром, затем желтая молния вонзалась в горы и камень гудел.

— Гроза на Федора-летнего, — лениво сказал Селезнев, — плоха уборка хлеба будет.

— А нам-то что? — спросил Горбулин, — нам хлеб не убирать.

Селезнев как-будто с тоской произнес:

— Не придется нам, это верно…

— Верно… — отозвался Соломиных.

Кубдя посмотрел на две темные глыбы мяса — Соломиных и Селезнева — и ему стало как-то не по себе.

— Жалко землю, что ли? — спросил он резко.

— Землю, парень, зря бросать нельзя. Нужно знать, когда ее бросить… твердо сказал Селезнев.

— Ну и любить-то ее больно не за што!

— От бога заказано землю любить.

— Не ври!.. Бог-то в наказанье ее людям дал, — прокричал Беспалый, трудитесь, мол, мать вашу так!

Селезнев упрямо повторил:

— Ты, Беспалый, не ерепенься. Может бог-то и неправильно сказал. А только земля…

— Ну?..

Селезнев взял уголек и закурил.

— У меня, Кубдя, в голове муть…

— Поляков жалко?

— Не-е… Человека — что его, его всегда сделать можно. Человек — пыль. А вот не закреплены мы здесь.

— Кем?

— Хресьянами.

Кубдя озлился, сердито швыркая носом, он наклонился над котелком и помешал ложкой.

— На кой мне шут оно?

— Без этого нельзя.

Кубдя взглянул в его неподвижные, ушедшие в волос глаза и словно подавился.

— Что я поп, что, ли?

— Може больше…

— А иди ты.

— Надо, паре, в сердце жить. Смотреть, понял?

— А что я зря ушел? Граблю я?..

Говорили они медленно, с усилиями. Мозги, не привыкшие к сторонней, не связанной с хозяйством, мысли, слушались плохо и каждая мысль вытаскивалась наружу с болью, с мясом изнутри, как вытаскивают крючок из глотки попавшейся рыбы.

Беспалых в нижнем белье, белый, похожий на спичку с желтенькой головкой, бил в штанах вшей и что-то тихонько насвистывал. Кубдя указал на него рукой и сказал:

— Вот — живет и ничья!.. А ты, Антон Семеныч, мучиешься. От дому-то не легко оторваться тебе.

— Десять домов нажить можно, кабы время будет…

— Ну?..

— А вот не знаю, што…

Селезнев неловко поднялся, словно карабкаясь из тины, и пошел в темноту.

— Куда ты? — спросил его Кубдя.

— А так… вы спите, я приду сейчас.

Соломиных сожалевающе проговорил:

— Смутно мужику-то.

— Не вникну я в него.

— У те душа городская. Не зря ты там года пропадал.

Соломиных достал ложки и начал резать хлеб.

— Теперь к нам народ повалит, — сказал он, стукая ножом по хлебной корке.

— Откуда? — спросил Горбулин.

— Таков обычай. Увидят, что за дело как следует взялись.

Беспалых, натягивая штаны, вставил:

— А по-моему — возьмут берданки, переловят нас да и в город. А у меня, паре, седин и вшей у-у!..