Партизанской тропой Гайдара - [77]

— Аркадий Петрович, — волнуясь, но громко прокричал лейтенант, — вас и Тонковида вызывает Горелов... Сердится он очень, — доверительно прибавил Вася.

Гайдар обернулся и посмотрел на него злыми глазами.

— Уходи отсюда и не мешай, — полупрося, полуприказывая, произнес Гайдар. — Видишь, что здесь творится?

— Вижу.

— Ну и беги!..

Аркадий Петрович отвернулся и, приподняв пулемет, переставил его на другое место, влево, а Тонковид торопливо добавил:

— Когда можно будет, мы сами уйдем. Так и передай Горелову.

И тоже отвернулся.

РАССКАЗ О БОЕ ПРОДОЛЖАЕТ МИХАИЛ ФЕДОРОВИЧ ТОНКОВИД

— Помню ли бой у лесопилки? — Он горько улыбнулся. — Такое не забудешь... Позиция у нас была хорошая: на бугре. И вот видим — немцы. Выходят они из лесу — не слева откуда-нибудь и не справа, где болото. А вот прямо, как нынешние самолеты по радиомаяку — точь-в-точь.

Лес там, конечно, не густой. Не тайга. Но со своим секретом. Хитрые там очень дорожки, которых видимо-невидимо. Возвращаешься другой раз из Леплявы усталый. Думаешь, сверну-ка на эту тропку. Она, кажется, короче. А тропа заводит тебя совсем в другую сторону.

А тут немцы выходят прямо к нашей линии обороны. Кто-то вел их. Понимаете?..

Да и лейтенанта молоденького, который от Горелова два раза приползал, помню тоже. Только ведь не он один нас с собою звал. Последним был Александров из НКВД. Перед тем как бежать к сосне, он тоже к нам подполз, чтоб мы вместе с ним отступали.

Но попробуйте заставить Гайдара, чтобы он отступил... Попробуйте!.. Это ж невозможное дело!.. А он еще в азарт вошел: надо же суметь одному с оравой такой, будто на дуэли, стреляться. А у него получается. Тем более, что ленты у нас еще есть и продержаться на этой позиции можно.

Александров же нервничает и уходить без нас не хочет. Его Горелов, как он придет, сразу спросит: «Ты почему сам ушел, а Гайдара там покинул, если ты есть первый сосед его справа?»

И придумал тогда Александров Гайдара из нашего окопа за ноги тянуть.

Будь обстановка не такой, я б, наверное, со смеху помер. За одну-то ногу Александров его тянет, а другой Аркадий Петрович в окоп упирается. И поглядеть — чисто малые дети. Слово даю.

— Отцепись, Андрей! — рассердился под конец Гайдар и даже немного резковатых слов добавил...

— Я ж, — говорит Александров, — для вашего, дураков, спасения...

И мы это понимаем. И перед человеком вроде неудобно, но где ты будешь с ним сейчас объясняться, когда немцы к бугру все ползут и ползут?

Гайдар со своим пулеметом держал сотни полторы, не меньше. И выпрыгни мы из окопа, они бы, как саранча, ринулись на пригорок, а там и в самый лагерь, где еще оставались наши люди.

Мы с Аркадием Петровичем не очень-то себе представляли, как выберемся отсюда, да и выберемся ли вообще. Правда, говорить ничего не говорили, но когда два человека, да еще в таком положении, сидят в тесной яме, они понимают один другого без слов.

Но было нам с ним ясно, что уходить сейчас, сию минуту, ни в коем случае нельзя. Немцы успели подобраться к самому бугру, метров на сто. И здесь уже не убежишь от них и не скроешься. И мы убедились в этом очень скоро.

Пошел наперекос патрон, и пулемет умолк. Мне бы тут осторожно ленту вынуть, но я не успел. Аркадий Петрович с досады дернул ее что было сил... И всё... Гитлеровская машинка окончательно замолчала.

Вообще, должен вам сказать, иметь дело с трофейным оружием хуже нет. Подведет. Так и получилось. И стало тихо.

То без конца стрельба — они в нас, мы — в них.

А то тихо.

Они, видно, заметили, что пулемет наш молчит, и тоже перестали стрелять, как бы сомневаясь и желая удостовериться, что русский пулемет умолк, что русский пулеметчик, не дававший все это время поднять голову от земли, больше не стреляет: или у него кончились патроны, или он мертв.

Видят, не показалось: пулемет в самом деле молчит. И тогда они поднялись. Из кустов и сосен вышло их столько, что зарябило в глазах.

И впервые за те три часа, что продолжался бой, сделалось мне тоскливо. А немцы, строча на ходу, двинулись на бугор.

Я повернулся к Гайдару. Он смотрел на бегущих солдат. Глаза его были широко открыты. Он устало дышал.

Потом отодвинул пулемет: «Займись!..» Быстро поставил ногу на край окопа. Поднялся на бугре во весь рост. Закричал: «Ура!» — и стал бросать гранаты-лимонки, которыми всегда были полны его карманы.

Я, например, не представляю, когда он успел так натренироваться в бросании гранат. Думаете, еще в гражданскую?.. Может, вы и правы... Только кидал он их так метко и настолько велика была их дальность, что я диву давался.

— Давай твои! — наклонился он ко мне.

У меня на поясе тоже было шесть лимонок. Я все их отцепил вместе с поясом. И он снова закричал «ура», и снова стал их бросать то влево, то вправо, то прямо перед собой.

Вы бы поглядели на него в ту минуту. Вы бы никогда потом не забыли. В короткой шинели с распахнутой грудью, в сбившемся на затылок рыжем треухе, с широко открытым ртом, из которого неслось с ужасающей силой «ура», с гранатами в каждой руке, он был просто страшен, — страшен верой в свою неуязвимость и в личную свою над ними, вот этими бегущими автоматчиками, победу.