Партизанской тропой Гайдара - [61]

— Оставьте его, Ната Исаевна...

...Погорелов этот был личностью в своем роде примечательной. До войны работал в райкоме. Славился образованностью. Он один во всем, может быть, районе говорил особым, образованным языком, и слушать его многим было приятно: так плавно у него получалось.

Я тоже часто его слышала, но мне он впечатления хорошего не приносил. Говорил бодро, мужественно, объяснял, что не надо бояться трудностей, а выглядел изнеженным, избалованным. И в отряде, прямо вам скажу, более слабодушного человека среди нас не было. Все знали: он страдает, что не может каждую неделю ходить в баню и менять через день рубашки. От любой тревожной вести впадал Погорелов в панику, не находил куда себя деть и все повторял:

— До каких же пор нам нужно будет, как зайцам, жить и каждого выстрела бояться?

— Ты же, Саша, мужчина. Ты же, Саша, партизан, — усовещивали его.

— Ай! — отвечал он и уходил куда-нибудь в заросли.

Боюсь сказать точно, но, по-моему, он там плакал.

И когда вернулись все с задания и Александр Погорелов, не стесняясь, свалился мешком, будто он один участвовал в операции, а другие качались на качелях, стало тихо, точно лежал на земле не живой человек, а труп. И так знаете было стыдно, — глаза б мои не видели.

Аркадий Петрович медленно снял с плеча пулемет, о котором, по-моему, просто забыл и только теперь вспомнил, положил свою ладонь на широкий, воронкой, ствол и негромко, но жестко произнес:

— Погорелова на задания брать нельзя.

— А кто за него воевать будет?! — выкрикнул чей-то голос.

— Может быть, он еще и сам научится... Переход сегодня был трудным. Верно. Но сама-то операция оказалась простой. А если бы нас до самого лагеря преследовали? Если бы пришлось уходить от погони? Если бы Погорелов по дороге свалился, как он свалился теперь, — что бы мы делали? Несли на себе?.. Попробуй-ка донеси!.. Бросили?.. — Гайдар помолчал и сказал совсем тихо: — Товарищей не бросают... И потому самое правильное: пока не закалится, пока не окрепнет — не брать.

— А вот Белоус, — улыбнулся Гайдар, поворачиваясь к партизану, который пришел одним из первых, — посмотрите — кажется, он даже не устал. А шли-то вместе...

— Белоус вон какой здоровый...

— Он духом прежде всего здоровый, — уточнил Аркадий Петрович.

Я смотрела на Гайдара, когда он говорил о Погорелове. Мне показалось, в глазах его было сожаление, что вот Погорелов, молодой еще совсем мужчина, а чего-то не может, чего-то не умеет.

Но Аркадий Петрович ничем больше своего сожаления не выдал.

Наверное, в душе он много на этот счет чувствовал, но чтобы так открыто показать — никогда.

Однажды был разговор. Гайдар предупреждал: когда человеку трудно, его нельзя жалеть. У него вся сила в этом случае пропадает.

Если кто в трудном положении начал терять себя, его надо одернуть или подбодрить, дать правильное направление его поступкам.

— И если это человек, то у него, конечно, появятся силы и он сумеет сделать то, что, казалось ему, сделать невозможно, — говорил Гайдар.

В случае с Погореловым, видно, это не вышло. И на задания больше его не брали.

Впрочем, сам Погорелов об этом, по-моему, не жалел.

Но я отвлеклась.

Когда все разошлись, Гайдар, не заходя в землянку, сел на свой пень, бережно прислонил к дереву пулемет и занялся разбором захваченных штабных документов.

Не могу сказать, знал ли Аркадий Петрович немецкий язык. У меня впечатление, что немножко-то он знал, потому что долго читал бумаги с фашистскими орлами в левом углу, потом сложил их в аккуратную стопку, перевязал шпагатом, но обратно в портфель класть не стал, а понес в командирскую землянку.

— Это документы большой очень важности, — сказал он. — Их нужно как можно скорее доставить командованию любой части Красной Армии. Найдите, товарищ Горелов, людей, которые за это возьмутся.

Идти через линию фронта вызвался молодой лейтенант — высокий, с мужественным подбородком. Сопровождать его согласились еще человек десять. Их снарядили и отправили в путь.

Потом уже, из вторых или третьих рук, стало известно, что группа дошла сравнительно благополучно, бумаги передали в большой наш штаб. По тому, какой сразу начался в штабе переполох, связные поняли: Гайдар был прав.

...Вы когда-нибудь видели спиленное дерево? Видели, как вокруг сердцевины смыкаются кольца?

Такой сердцевиной в отряде стал Аркадий Петрович.

Партизаны стеснялись тревожить его по пустякам. Но если было что важное, шли к нему. И лучше его никто не мог ни объяснить, ни ответить, хотя и в самом лагере и поблизости жили политработники и другие ответственные товарищи, выполнявшие секретные задания.

Днем, после обеда, возник вдруг спор: победим фашиста или нет.

Время было тяжелое, слухи приходили разные, мысли в голову лезли всякие.

Окруженец один, недавно прибывший к нам, то ли с умыслом, то ли сдуру сказал:

— Дело наше швах, и остается одно — подороже продать свою шкуру.

Окруженца этого сначала чуть не избили, а потом повели к Гайдару — послушать, что он скажет.

Аркадий Петрович работал. Нельзя сказать, чтобы он обрадовался, когда его оторвали от дела. Но бойцы объяснили, какой случился спор, и писатель сразу повеселел, взгляд его стал острым, в глазах забегали чертики, точно он задумал шутку.