Партизанской тропой Гайдара - [60]

Прищурив глаза, Гайдар недоверчиво оглядывал товарищей, придирчиво спрашивал, куда и зачем идут они сейчас и что намечается на завтра.

И если убеждался, что задание и впрямь не такое уж интересное, возвращался на свое место, расстегивал пояс с гранатами и кобурой и передвигал на колени сумку с записями.

На другой день его, разумеется, уже невозможно было отговорить. И я не знаю другого партизана в отряде, который бы, как он, участвовал во всех без исключения трудных операциях.

Вообще мне, наверно, повезло. Я многому научилась у Гайдара. Я, например, еще совсем девчонкой постигла силу слова, сказанного вовремя.

Одна группа вернулась с задания. До рассвета бойцы побывали в дальнем селе. А к утру прибыли обратно. Машина для этой цели не годилась — могли задержать, и потому пришлось им ехать на лошадях под седлами.

А верховая езда — дело известное: если к ней не привык, то хоть в седле, хоть без седла, далеко не уедешь. А тут, хочешь не хочешь, пришлось трястись верст двадцать пять — тридцать. Ну, сами понимаете.

Выходят утром к завтраку наши хлопцы — больно на них смотреть: злые, измученные.

Все начали их расспрашивать, качать головами. Хлопцы совсем раскисли, и если не героями, то вроде как мучениками за великое дело себя чувствуют.

Все бы ничего: пусть бы в героях и походили, но жили мы тогда в лагере. Вы его видели: со всех сторон дороги, ездят и шныряют по ним и немцы, и полицаи, и так всякая нечисть. Не ровен час что случится, а хлопцы эти ведут себя, как малое дите, которое ударило пальчик и хочет, чтобы на пальчик этот все непременно подули.

И вот появляется в «столовой» нашей — на маленькой опушке, где только на земле и можно устроиться, — Гайдар.

Подходит он, между прочим, к Дорогану, а у Дорогана как-то особенно неладно получилось, и спрашивает:

— Ты чего это, Дороган, такой печальный сидишь, будто по любимой своей теще тоскуешь?

И спрашивает Аркадий Петрович с таким младенческим видом, словно сам он только что с чемоданчиком из Москвы приехал, и, что тут происходит, ему совершенно неизвестно.

Дороган и остальные, тронутые вниманием, обстоятельно, со всеми деталями, повторили, какая с ними приключилась история.

Аркадий Петрович сочувственно кивал головой, переспрашивал, потом велел одному:

— Попробуй пройдись.

И когда тот вернулся, Гайдар бережно взял его за руки и попросил рассказать, что бедняга испытывает при ходьбе.

Наконец «кавалеристы» выложили все свои горести и замолчали. Гайдар тоже молчал, собираясь с мыслями, и партизаны притихли: писатель думал.

— Случай, конечно, тяжелый, — авторитетно произнес Аркадий Петрович. И все закивали, соглашаясь. — Но, как мне кажется, — продолжал Гайдар, — хотя я могу и ошибиться, — не смертельный.

Я понимаю, Дороган, ты бы верхом уехал. Лошадь под тобой убили. Ты бы упал. Сломал ногу, и тебе пришлось бы километров сорок, со сломанной ногой, добираться до лагеря. А так вы здесь на лошадей сели. Сюда же верхом приехали. Чем же вы недовольны? — удивленно оглядывая «героев», переспросил Гайдар.

До этого лицо его было сочувственное, внимательное, знаете, какое бывает у старых-старых докторов. Когда такой доктор к тебе приходит, обязательно хочется ему все рассказать и на все пожаловаться.

А тут, перед тем как спросить, чем же Дороган-то недоволен, Аркадий Петрович не выдержал, улыбнулся, и в глазах его появилось столько веселого, ну чисто мальчишеского озорства, что теперь только все и поняли: да ведь он же «героев» наших просто разыграл.

Кто-то от неожиданности фыркнул. Дороган смущенно покраснел. И вдруг раздался оглушительный, как взрыв, хохот. Партизаны от смеха лупили друг друга по спинам, катались по земле, опрокидывая котелки с чаем и кашей.

«Кавалеристов» больше никто не жалел.

Я вам привела сейчас веселый, можно сказать, юмористический случай. А было немало других, посерьезнее, когда слово Гайдара оказывалось решающим. И не потому даже, что был он писателем (хотя значение это, конечно, имело), а потому, что скажет, и всем сразу видно — правильно сказано.

Не могу припомнить, какого числа это было. Пришло к нам известие, что переезжает немецкий штаб. Наши отправились встретить его у Комаровки, где возле дороги растут толстые, старые вербы.

Ждем группу обратно, а ее нету. Извелись все: немецкий штаб ведь просто так не поедет. С охраной...

Вдруг появляется Гайдар — в мокрых сапогах, с брезентовой своей сумкой, с немецким портфелем — у нас таких даже и не делают, и с ручным пулеметом на плече.

Пришел, остановился, чего-то выжидает. И все, кто выбежал ему навстречу, тоже остановились, боясь о чем-нибудь спрашивать.

Минуты через две вслед за Аркадием Петровичем появился Белоус. Был у нас такой партизан. Потом Дороган, еще кто-то, а Гайдар стоит и ждет.

И вот самым последним плетется Александр Погорелов, заместитель командира по снабжению. Плетется, едва переставляя ноги, распаренный, глаза как у безумного, и, будто рыба на берегу, хватает воздух ртом.

Вошел он в лагерь, сделал три шага и тут же рухнул.

Ната Евдокимова бросилась к нему, думая, что Погорелов ранен. Аркадий Петрович отвел ее рукой: