Партизанской тропой Гайдара - [49]

— Молчи, дед, молчи, — брезгливо и в то же время с оттенком сожаления ответил Гайдар. — Тебе крепко повезло, что нам некогда, а то бы мы выяснили, как ты дошел до такого свинства, что стал колхозных свиней для немца стеречь...

Оставив возле сторожа часового, Аркадий Петрович перешагнул высокий порог и включил трофейный карманный фонарь, козырек которого отбрасывал свет прямо под ноги.

Товарищи стояли в нерешительности, не зная, что делать дальше: живьем свиней не повезешь. Резать тоже нельзя: учинят такой концерт, что слышно будет в Полтаве.

Операция, на которую возлагалось столько надежд, готова была сорваться из-за пустяка — из-за поросячьего визга.

— Что будем делать? — раздался в темноте неуверенный голос.

— Надо было друзья, — ответил Гайдар, — читать повесть Пушкина «Дубровский».

Аркадий Петрович открыл дверцу загородки, достал из кармана пистолет и приставил его к уху первой подвернувшейся под руку хавроньи. Раздался негромкий, как хлопок, выстрел, за ним второй, третий...

Через несколько минут двенадцать тяжелых туш было погружено на машину.

— Смотри, дед, — сказал Гайдар сторожу. — Развязывать тебя мы не будем, чтоб все видели — свиней увезли силой. А кто увез, ты не знаешь. Но если слово лишнее скажешь, найдем, под землей найдем...

Вернулись той же дорогой.

В лагере несколько дней разделывались и коптились свиные туши, которые, за неимением более подходящей кладовой, подвешивались на деревьях.

Аркадий Петрович работал с увлечением. Ему нравилось взбираться, как в мальчишеские годы, наверх по гладким стволам сосен или по лестнице из крепких дубовых ветвей, подымать за веревку, а потом привязывать к толстым сукам мешки с копчеными окороками и хорошо просоленным салом.

ГЛАВА XXVII. ОПЕРАЦИЯ «БАТАРЕЙКИ»

(Из воспоминаний бывшего батальонного комиссара Захара Максимовича Бугаева)

У костра мы сидели вдвоем. Вот так сижу я. Вот так Гайдар. Над огнем, на косо вкопанной рогулине, висит котелок. Кипятим чай с грушами.

У дуба стоит мешок с сахаром. Его утром забыли хозяйственники, и каждый, в меру своей несознательности, брал из мешка сколько хотел.

Конечно, это был непорядок. Но сахар все-таки считался баловством, и в том, чтобы съесть кусок-другой, никто зазорного не видел.

Гайдара я встречал и раньше, еще в Киеве, на пункте сортировки газет и журналов. Меня послали туда за свежей литературой. Знакомый политрук показал издали мужчину довольно-таки симпатичного, в красноармейской гимнастерке и командирской фуражке.

— Это, — объяснил он, — Аркадий Гайдар, корреспондент. Большой храбрости человек. Ему бы где подальше, а он все на передовую, все в окопы... В настоящее время интересуется летчиками и, сдается мне, собирается к вам.

Я Гайдара тогда еще мало читал. И что он за писатель, и всю биографию его — это я уж после войны узнал. Однако все-таки из книг его кое-что мне в руки уже попадалось.

Услышав, что собирается он к нам — а я в ту пору был комиссаром 425-го батальона аэродромного обслуживания, — погрузил я быстренько в машину газеты и журналы — и в свою часть.

Предупредил командира и всех, что надо ждать в гости писателя-корреспондента и потому должен быть порядок.

Порядок навели. Но Аркадий Петрович не приехал, и познакомиться с ним в тот раз мне так и не удалось.

И вот сидит он теперь рядом. Облокотился о трухлявый пень, подпер голову руками, и вижу: мысли его далеко-далеко.

— Прошу прощенья, Аркадий Петрович, — говорю ему, — только я интересуюсь знать: какую вы напишете книгу, когда мы из окружения выйдем?

Повернулся он ко мне и сказал в ответ всего, может быть, с десяток слов, но отвечал очень долго.

— Напишу... — сказал он и замолчал, — я напишу... как тридцать седьмая армия... попала в «рай»... попала в окружение... и как она из него... вырывалась...

И снова ушел в свои думы.

Ну, а мне с таким человеком любопытно беседу иметь, и я опять его спрашиваю:

— Что же вы, Аркадий Петрович, — писатель, а такой неразговорчивый?

— Максим Горький, — отвечает, — больший писатель, а тоже был неречист.

Я засмеялся, а Гайдар, по-моему, даже обиделся.

— Чему, — спрашивает, — вы смеетесь?

— Верно очень подметили. Я ведь Горького слышал. В 1928 году. Он только что вернулся из-за границы и приехал к нам на завод «Красное Сормово». Собрались мы все на огромном дворе. Ждем. Выходит он на балкон — в плаще, в шляпе.

«Здравствуйте, дорогие мои товарищи сормовичи... Люблю я вас... — И как сказал он это, голос у него дрогнул, махнул он безнадежно рукой: — Лучше, говорит, я вам напишу, — и ушел».

— Значит, мы с вами земляки, — неожиданно улыбнулся Аркадий Петрович. — Правда, сам я из Арзамаса, но и Нижний и Сормово хорошо очень знаю. Много среди сормовских рабочих, помню, было настоящих революционеров.

Вскипел чай. Налили по кружке. Взяли сахару из мешка. Слышим — зовут радио слушать.

Сели в кружок у приемника. Подсоединили антенну. Я достал бумагу и карандаш записывать сводку: Горелов, командир, назначил меня агитатором. Ловим, ловим, а в приемнике только легкий треск. И лампы горят тускло, едва светятся.

Стали расходиться. Кто-то в последний раз крутанул до отказа ручку. И приемник заговорил. Голос был незнакомый, но русский, и звучал он приглушенно, словно издалека.