Партизанской тропой Гайдара - [27]

Утром отправились в гостиницу: там, во дворе, они оставили машину.

На улице Энгельса, у театральной тумбы, обогнали женщину с тяжелой хозяйственной сумкой. Рядом с ней, держась за сумку и стараясь не отставать, шагал малыш лет пяти. Гайдар взял его на руки и сказал:

— Смотри, Саша, вылитый Тимур, когда был таким, — и осторожно поставил мальчика на землю.

Тот вдруг испугался и бросился к маме.

* * *

— Какова же дальнейшая судьба этого письма? — спросил я Александра Куприяновича.

— Наверное, и сейчас в сундучке лежит. Я, признаться, о нем просто забыл. Теперь только и вспомнил.

— А как бы сундучок этот... поискать?

— А зачем его искать? Он и сейчас у матери стоит.

— А маму вашу повидать... можно?

— Хоть сию минуту. Это ж рядом. Она где жила, там и живет. И комнату посмотрите заодно. Наверное, вам это для работы нужно.

Ольхович повел меня теми же улицами и переулками, которыми — ровно двадцать два года назад — вел Гайдара.

Тогда тоже стоял сентябрь и тоже, как и теперь, каштаны роняли гладкие темно-коричневые плоды. Их тут же подбирали мальчишки.

Я не удержался и поднял один.

— Мама, — спросил Ольхович, когда мы пришли, — помните писателя Гайдара? Во время войны он приходил к нам еще ночевать... Я тогда шофером работал, журналистов возил.

Женщина задумалась. Когда тебе восьмой десяток, вспоминать трудно.

— Разве, Сашенька, всех упомнишь? — произнесла она наконец.

— Но он письмо оставлял, мама. Для сына своего.

— А вы, простите, сын будете? — не то обрадовалась, не то встревожилась женщина.

— Нет, не сын.

— Письмо?.. — переспросила она. — Да, правильно, было письмо. Помню.

— Где же оно, мама?..

— Я его вот сюда положила, — и она показала куда.

У стены, на полу, стоял маленький, аккуратный сундучок.

— Оно там? — спросил Ольхович, счастливо улыбаясь и глядя на крышку без замка, которую только нужно было откинуть.

— Я ж тебе, Саша, говорила. Угнали меня тогда на работу. А когда вернулась — все разорено. Сундучок перевернут и пуст. Печку, что ли, они, ироды, теми бумагами топили...

Мною овладело то странное чувство, которое впервые пришло в хате Степанцов: та же комната, те же вещи, те же люди, что были при Гайдаре.

Нет лишь самого Гайдара.

И письма тоже.

ГЛАВА XV. ЖИВОЕ ШОССЕ

В гостинице узнали: получен приказ оставить Киев. Аркадий Петрович спустился во двор передать Ольховичу, чтоб готовил машину.

— Машина готова, — ответил Саша.

Полуторка медленно катила по убранным, политым с утра улицам. Ехать быстрее было стыдно. Хотя в любую минуту, как объяснили Гайдару, могли появиться немецкие танки.

Ветер разносил дым затухающих костров: горели документы учреждений — горы бумаг, которые нельзя было вывезти. Суетились саперы. Спешили беженцы: с чемоданами, самодельными заплечными мешками; сквозь тонкое полотно выпирали острые ребра сухарей. Щемящим укором полны были взгляды тех, кто никуда не спешил. Полуторка несколько раз, пока не набился полный кузов, останавливалась.

В стороне блеснула золотом куполов Лавра. И горько, очень горько было всем, кто стоял и сидел в машине.

Но только близ Цепного моста, к которому устремились и отступающие части и беженцы, а затем и на шоссе, что вело к Борисполю, можно было представить подлинные размеры катастрофы.

Шоссе, насколько хватал глаз, было живым. В изменчивом, движущемся потоке слились беженцы, автомашины с контейнерами, пехотинцы, орудия на конной тяге, санитарные фургоны, дети из пионерских лагерей, тачанки, автобусы с радиостанциями, легковые автомобили, возы с мебелью, самоварами, узлами.

На самой вершине этих возов, крепко держась за веревку и озирая испуганными глазами все вокруг, сидели и лежали дети.

Все это с гудением, бренчанием, плачем, окриками, шорохом, треском, стуком безостановочно двигалось вперед.

Живое шоссе медленно уходило от еще не видимой, но как бы в самом воздухе ощущаемой опасности. Такое бывает перед грозой: еще не слышно раскатов, не видно молний, но все живое чувствует: вот-вот грянет.

Люди двигались теперь не только по шоссе, но и по его обочинам, в тщетной надежде обогнать бесконечную колонну. Казалось, у них нет сейчас иного желания, кроме одного — вперед, без еды, без питья, по жаре и в духоте, но только вперед.

Внезапно колонна остановилась.

Время шло. Шоссе не трогалось.

— Посмотрю, что там, — сказал Аркадий Петрович.

Беженцы тоже покинули машину. Ольхович остался совсем один.

У полуторки вырос человек — в гражданском, с винтовкой.

— Чья машина? — спросил он.

— Военных корреспондентов.

— Документы есть?

— Есть. — Проверил и тоже исчез.

Наконец колонна тронулась, но Ольхович остался, подогнав грузовик к самой канаве, чтобы не мешать движению. Когда началась бомбежка, спрятался в воронке. Затем снова вернулся. Гайдара не было.

Саша подумал. Достал из кузова бочонок. Плеснул из него на мотор и кабину. Чиркнул спичку, отбежал. Пламя объяло машину.

Вынул из кармана наган — все, что у него теперь оставалось.

...Как-то встретили с Аркадием Петровичем трехтонку с пленными. Сопровождал ее лейтенант с медалью «За боевые заслуги» и двое бойцов.

Кивнув в сторону немецких солдат, что настороженно сидели в кузове, Гайдар спросил лейтенанта, где сдались.