Партизанские встречи - [36]

Шрифт
Интервал

— Землячок, — заговорил другой, — ты жив?

Надо мной стоял высокий усатый человек в серой шинели. Он опирался на палку и пристально смотрел мне в лицо. Во рту у него я заметил трубку…

С этого времени и началась вторая полоса моей жизни в лагере для военнопленных. Улучив подходящий момент, меня перенесли в самую гущу людей, спрятали под кучей ветоши.

Усатого человека все называли Петровичем…


На этом первая моя запись рассказа Пятра прервалась. Прервало её обычное по тому времени для нас событие: на заставах завязалась перестрелка. Сначала на одной, потом на другой, на третьей… И разыгрался бой, которого мы ждали. Каждая минута была дорога, и до наступления темноты мы держали врага на опушке. Затем и соединение вышло из боя, и часть за частью пустилась в путь вслед за подразделением Пятра по таким тропам, по которым в мирное время не ходят, по гребням холмов, заснеженным долинам и оврагам, по обрывистому берегу реки и мимо железнодорожной станции, где нас никак не ожидали…

Прошло еще двое суток, пока не выдался большой привал, на этот раз уже в деревне.

— Науменко ранен! — сказал, мне Рудь.

— Знаю.

— Очень тяжело: три разрывных в грудь… Боюсь за него…

— Пойдем, — сказал я. — Навестим.

Мы находились в небольшом украинском фольварке Желтая Корчма. Фольварк был очень тесный: одна хата налезала на другую. На отшибе стоял панский дом с каменными амбарами, с добротной оградой. В 1939 году пан куда-то скрылся, а в 1941 с помощью немецких нацистов снова водворился на старом месте. Но, узнав о приближении партизан, он опять куда-то сбежал. В этом доме расположился наш госпиталь. Под навесом амбаров и конюшен стояли парные сани, устланные зеленым сеном, одеялами, ватниками, шубами, овчиной. Лошади, укрытые попонами, жевали сено, овес, ячмень, их кормили, не распрягая.

Раненые были размещены в тепло натопленных комнатах пана. Они отогрелись, их перевязали, подкрепили горячим молоком, словом всем, что для них добыли.

Науменко лежал на большой дубовой кровати рядом с командиром батальона Карандеем, тоже раненным в грудь разрывными пулями. Пятра сидел около своего друга. Заметив нас, он встал и отошел к окну, занавешенному большой тюлевой шторой. Пан не успел эвакуировать своей спальни; всё, даже флаконы на туалетном столике, осталось на месте.

— Что же это ты, друг мой, подкачал? — сказал Рудь, склонившись над Науменко.

Раненый повернул голову и застонал. Но тотчас же он заулыбался и, кашляя кровью, прохрипел.

— Ничего, товарищ комиссар, скоро… скоро мы их к чёрту в пекло…

Вошел врач. Я показал рукой на флягу Рудя и головой на раненых. Врач нахмурился, приложил к губам палец и энергично потряс головой, как бы говоря: «Боже упаси, ни-ни».

— Десять-пятнадцать граммов в день я им выдаю, — сказал он мне на ухо.

Науменко положил руку на край кровати, приглашая меня сесть. Рудь пододвинул стул. Науменко взглянул на Пятра. Моряк медленно подошел к нам, не поднимая головы, и опустился на другой стул. Рудь протянул Пятра полстакана спирту. Моряк добавил воды и стал пить глотками, с промежутками, как пьют молдаване своё вино. Карандею врач тоже разрешил выпить, а Науменко — лишь пригубить. Пятра глядел другу в лицо и как бы специально для него сказал:

— А ему ведь тоже грудь прострелили… разрывными…

— Ну тебя, Пятра, к дьяволу с твоими вздохами, — заворчал на него Карандей, — и слова, как свинец, ну их… Сыграй лучше нам на своей дудке что-нибудь… Эту, помнишь, дойну, а мы помечтаем…

— Нет, Георге, доскажи лучше о Петровиче, а то… умру вот…

— Эх ты, кап де гыскэ, — сказал Пятра любовно, — умру-у… Не умрешь. Я тоже думал: умру. А вот видишь, жив.

И Пятра продолжил свой рассказ.


— …Не знаю, сколько времени тогда меня отхаживали, чистили мои раны, перевязывали. Я был в полузабытьи и всё видел как сквозь туман. Около меня возился какой-то человек с длинными, как мне казалось, пальцами, прощупывающими насквозь, и говорил: «Хорошо… отлично… превосходно… задет нерв. Наплевать, могло быть хуже. По-ойдешь, голубчик, через неделю гоголем зашагаешь…»

— Постой, постой, — тяжело переводя дух, сказал Науменко. — Кто это? Петрович говорил?

— И я думал, Петрович, но как потом узнал, это был врач.

— Деж вин взялся?

— Ты уж меня не перебивай. Трудно ведь тебе разговаривать, а я сам расскажу всё по порядку.

…Помню, в лагере вдруг началась стрельба, и я точно очнулся: подумал, освобождают нас советские войска, и восторженно сипел «ура». Меня подхватили на руки, и я заколыхался в толпе. Толпа шарахалась из стороны в сторону, куда-то уносила меня от выстрелов.

Оказалось, комендант лагеря устроил очередной налет и достреливал тех, кто не мог подняться на ноги. Это повторялось потом два раза в неделю. Меня опять спрятали под разной ветошью. Петрович подошел ко мне, сел рядом и охнул. На его давно не бритом, желтом, как воск, лице появилась страдальческая гримаса. Я понял, что он тоже ранен.

— Тяжело? Куда? — спросил я.

— Пустяки, в ногу…

Он смотрел на меня слегка прищуренными добрыми глазами. Таким я и запомнил его на всю жизнь — задумчивым, с взлохмаченными от ветра волосами, длинными прядями, спускавшимися на высокий лоб, и с трубкой во рту. Табаку давно уже не было, но с трубкой Петрович не расставался: он её сосал и сосал непрерывно. В трубке тихо и нудно посвистывало, хрипело или вдруг начинало ожесточенно клокотать. Это клокотанье, как я заметил, было единственным признаком того, что Петрович волнуется. Внешне он всегда оставался спокойным.


Рекомендуем почитать
Вестники Судного дня

Когда Человек предстал перед Богом, он сказал ему: Господин мой, я всё испытал в жизни. Был сир и убог, власти притесняли меня, голодал, кров мой разрушен, дети и жена оставили меня. Люди обходят меня с презрением и никому нет до меня дела. Разве я не познал все тяготы жизни и не заслужил Твоего прощения?На что Бог ответил ему: Ты не дрожал в промёрзшем окопе, не бежал безумным в последнюю атаку, хватая грудью свинец, не валялся в ночи на стылой земле с разорванным осколками животом. Ты не был на войне, а потому не знаешь о жизни ничего.Книга «Вестники Судного дня» рассказывает о жуткой правде прошедшей Великой войны.


Тамбов. Хроника плена. Воспоминания

До сих пор всё, что русский читатель знал о трагедии тысяч эльзасцев, насильственно призванных в немецкую армию во время Второй мировой войны, — это статья Ильи Эренбурга «Голос Эльзаса», опубликованная в «Правде» 10 июня 1943 года. Именно после этой статьи судьба французских военнопленных изменилась в лучшую сторону, а некоторой части из них удалось оказаться во французской Африке, в ряду сражавшихся там с немцами войск генерала де Голля. Но до того — мучительная служба в ненавистном вермахте, отчаянные попытки дезертировать и сдаться в советский плен, долгие месяцы пребывания в лагере под Тамбовом.


Великая Отечественная война глазами ребенка

Излагается судьба одной семьи в тяжёлые военные годы. Автору хотелось рассказать потомкам, как и чем люди жили в это время, во что верили, о чем мечтали, на что надеялись.Адресуется широкому кругу читателей.Болкунов Анатолий Васильевич — старший преподаватель медицинской подготовки Кубанского Государственного Университета кафедры гражданской обороны, капитан медицинской службы.


С отцами вместе

Ященко Николай Тихонович (1906-1987) - известный забайкальский писатель, талантливый прозаик и публицист. Он родился на станции Хилок в семье рабочего-железнодорожника. В марте 1922 г. вступил в комсомол, работал разносчиком газет, пионерским вожатым, культпропагандистом, секретарем ячейки РКСМ. В 1925 г. он - секретарь губернской детской газеты “Внучата Ильича". Затем трудился в ряде газет Забайкалья и Восточной Сибири. В 1933-1942 годах работал в газете забайкальских железнодорожников “Отпор", где показал себя способным фельетонистом, оперативно откликающимся на злобу дня, высмеивающим косность, бюрократизм, все то, что мешало социалистическому строительству.


Из боя в бой

Эта книга посвящена дважды Герою Советского Союза Маршалу Советского Союза К. К. Рокоссовскому.В центре внимания писателя — отдельные эпизоды из истории Великой Отечественной войны, в которых наиболее ярко проявились полководческий талант Рокоссовского, его мужество, человеческое обаяние, принципиальность и настойчивость коммуниста.


Катынь. Post mortem

Роман известного польского писателя и сценариста Анджея Мулярчика, ставший основой киношедевра великого польского режиссера Анджея Вайды. Простым, почти документальным языком автор рассказывает о страшной катастрофе в небольшом селе под Смоленском, в которой погибли тысячи польских офицеров. Трагичность и актуальность темы заставляет задуматься не только о неумолимости хода мировой истории, но и о прощении ради блага своих детей, которым предстоит жить дальше. Это книга о вере, боли и никогда не умирающей надежде.