Партизанские встречи - [35]

Никогда сосед мой не говорил так много, как в тот день. Я радовался, думая, что он выздоравливает.

— Выплывешь и ты, — говорю, — вместе давай!

— Нет уж, — ответил он, хрипло дыша, — мне себя не вынести… Старался, да годы не те. Хочется, а голова кричит: «Не трать, кума, силы, опущайся на дно». Моё дело кончено, чую…

Старик замолчал. Потом он спросил:

— Пододвинуться ко мне сможешь?

— Нет.

— А ты попробуй.

Я попробовал, но отодрать себя от земли так и не смог.

— Тогда возьми вот это. Достанешь?

Он протянул мне небольшой узелок.

— Что это?

— Хлеб… остатки, тебе они пригодятся.

Я отказался. Мыслимое ли дело отнять у живого человека последний кусок.

— Бери, говорят тебе, — грозно прохрипел старик, — пригодятся. Выберешься… да ещё и отомстишь. Наши, гляди, подоспеют. Веры терять нельзя… Как хоть тебя зовут-то?

Я сказал.

— Обязательно отомсти за меня, Егорушка.

Несколько позднее, когда я поднялся, то увидел, что старик не одинок… Каждый вёл своеобразную борьбу. Это была борьба за жизнь, если не за свою жизнь, то за жизнь других, за жизнь тех, кто подавал надежду выжить. А я вот не верил и прекратил было борьбу за жизнь. Были ли у меня для борьбы силы? Не знаю. Мне казалось — нет их. И если бы мне не помогли…

— Никто инший, як тот дид допомог тоби, — перебил вдруг Науменко.

На него тут же цыкнули партизаны.

— Отчасти и он, — подтвердил Моряк.

— И партийная книжка его? — пытался угадать Науменко.

— Нет, — ответил Пятра.

— А чья же?

— Старик был беспартийный… — Моряк помолчал и продолжал: — Больше я не слышал его голоса. То и дело я окликал его. В ответ раздавались отрывистые хрипы. К утру старик умер…

Я остался один среди трупов. Они были всюду: и на колючей проволоке, и на свинцовых тучах, висевших чуть не над землей, и на синем небе, когда ветер разрывал облака. Весь мир заслонила смерть. Трупный запах отравлял меня. Мне казалось, что я схожу с ума…

А дождь хлестал и хлестал. На счастье, было тепло, и дождь приносил мне облегчение. Тем же способом — с помощью рукава — я утолял жажду. Каким-то чудом около меня очутилась каска, — должно быть, слетела с какого-нибудь поступившего мертвеца. Я выдрал из неё подкладку и собрал в каску небольшой запас воды, выжав её из одежды. Выручал и сверток, оставленный мне в наследство дедом. В нем действительно оказался хлеб — килограмма два. Он был измельчен в крошки, зацвел, но всё же это был хлеб. Я разжевал и с удовольствием проглотил несколько кусочков. Во всем теле произошло какое-то обновление, какой-то перелом, и… я впервые заплакал… Да…

Выглянуло солнце и обогрело мое лицо. Никогда в жизни я не ощущал такого животворного влияния солнца, как тогда. Я подставлял ему по очереди щеки, вытягивал шею. Солнце прогревало шинель и китель, тело щекотал приятный зуд.

Я стал замечать всё, что оживало вокруг меня, и радовался как ребенок. С каким торжеством смотрел я на первые поросли травки! Чуть выступили нежные лепестки, и я узнавал в них своих старых знакомых. Совсем рядом, под рукой, кустился пырей. Прошлогодняя, втоптанная в землю трава образовала корку, сквозь неё еле пробивались новые побеги, они были совсем хилые, бледные, изгибались под омертвевшими тяжелыми стеблями, но жадно тянули рыльце к свету, к солнцу. Бережно снял я с них путы прошлогодней травы, и к полудню дивно зазеленела молодая травка. Я гладил её.

Взлетел за проволокой жаворонок и залился звонкой песней. Я долго смотрел на него, пока он не скрылся в небесной синеве. Закрыв глаза, я с наслаждением слушал его песню…

Так я лежал, ни о чем не думая, пока не услышал человеческого говора. Я вздрогнул. Кто мог вдруг заговорить среди мертвецов?

Что-то грузно упало поблизости, потом я отчетливо услышал шумный, глубокий вздох и страдальческий голос:

— Вот и Клим готов. Кто-то нас швырнет сюда, не знаешь, Петрович, а?

В десяти шагах от меня стояли два человека. Я видел только их головы в измятых пилотках и плечи в грязном сукне. Мне показалось, они глядят на меня.

— Товарищи, товарищи!

Но они не слышали моего голоса. Я поднял обе руки, подавая им знаки. Они удивленно переглянулись, и в ту же секунду головы их скрылись.

— Тю, бисовы души, — перебил опять Науменко Моряка, — що ж боны перелякалысь чи з ума посходили?..

— Нет, они просто не могли вида подать, потому что за ними следил немец, сопровождавший их. Заметь, что я жив, он подстрелил бы меня… А я этого тогда не знал и впал в отчаяние. Я чувствовал себя совсем покинутым, одиноким, обреченным и больше не размышлял над тем — жить мне или умереть. Вопрос этот решился сам по себе — меня похоронили и не хотят признавать живым. Помочь мне нельзя, а бороться дальше со смертью я был бессилен. Надо приблизить неизбежный конец, пока… Но хватит ли сил, хотя бы на это?.. Руки нащупали пряжку, я расстегнул ремень, петлей накинул на шею…

В голове теснились, набегая одна на другую, мысли, воспоминания. Это были отрывки самого лучшего прожитого, они были ярки.

— Здесь, сюда иди, Петрович, — опять раздался чей-то голос.

«С ума схожу», — подумал я, боясь открыть глаза.

— Кажись, вот этот был живым, сами видели — руками махал, — продолжал тот же голос.