Партизанские встречи - [34]

Служил Пятра в Черноморском флоте. Около двух лет успешно воевал. Во время одной из десантных операций командование поручило ему важное задание. Задание Пятра выполнил, но получил тяжелое ранение в голову. В сознание он пришел уже в фашистском плену. Это было ранней весной.

— Пока я понимал только то, что ранен, а где нахожусь, не ведал, — рассказывал Пятра. — Лежу у колючей проволоки… «Что такое, — думаю, — неужели валяюсь на передовой? Почему меня не подбирают?» Болит голова, по вискам будто молотками бьют. Хочу встать, а ноги не слушаются, да и не чувствую я ног… Нет, целы. Почему же я их не чувствую? Ощупываю себя руками. В одном из карманов нахожу десятка два кусочков сахару. Откуда они? Никогда не имел привычки в кармане сахар носить.

Метрах в десяти от меня, как тени, проходят какие-то люди, больше гражданские. Их много, стонут. Запах тяжелый. Надо мной открытое небо, а воздуху нет, задыхаюсь… Кто-то просит пить, ему не дают, он проклинает всё на свете… Я тоже хочу пить. Прошу — в ответ ни звука. Во сне я или в бреду? Решил, что в бреду. Закрыл глаза, открыл — картина та же.

— Пить, — говорю, — дайте же воды, чёрт бы вас подрал! Или вы не люди? Где тут начальство?

Кто-то хриплым голосом проворчал:

— Да перестань ты, замолчи, и без тебя тошно. Нет воды.

Я повернул голову. Рядом со мной лежал человек с длинной седой бородой. Один глаз у него заплыл кровью и вздулся, на второй глаз тоже наползла опухоль. Он жаловался, что ему покалечило руку. «Где же гражданского человека могло так изуродовать? — подумал я. — Что такое?» Он точно угадал мою мысль.

— Бомбой прямо в школу угодил, подлый.

Он еле-еле говорил.

— А где же мы находимся?

— В чертогах «нового порядка»… Ты что, слепой?

— Дай ему спокойно умереть. Что ты привязался к человеку?

Это сказал мой сосед слева. Он тоже был в гражданском, тоже ранен и также не перевязан. Я запомнил его запрокинутую голову, заострившийся тонкий нос на синем лице и торчавшую клинышком бородку. Он замолчал, и его начала трясти лихорадка. «Ну, — думаю, — что за издевательство?..»

Ещё ничего не понимая, я попробовал приподняться, а в груди, как в кипятильнике, захлюпало вдруг, забулькало, из горла хлынула кровь, в глазах зарябило — вся земля дыбом пошла…

Очнулся я от чего-то тяжелого и холодного на лбу, точно глыбу льда кто положил. Голову мою что-то прижало к земле. «Может, в самом деле, — думаю, — это лед. Наверно, у меня температура, и врачи приняли меры. Зачем же мне так много положили, неужели они не понимают, что мне тяжело и больно?»

Я решил поправить лёд и весь обомлел — это была рука мертвеца. Я еле оттолкнул её. Умер сосед с бородкой… Мне стало совсем не по себе, и я вскрикнул.

— Ты ещё жив? — спросил меня старик. — А я завидовал, вот, думаю, счастливцы, трясут теперь ребята у врат райских Петра за бороду… А ты, оказывается, всё ещё тут бушуешь…

Лежу на спине, не поворачиваюсь, всё онемело. Поднимись я, и кожа, наверно, отстала бы от костей, так, думалось, я прилип к земле. Перед глазами проволока и синее небо. Небо кажется чужим, холодным. Рядом со мной труп. С другой стороны такой же умирающий, как я, у него уже опухло всё лицо. На мое счастье, старик ещё не потерял сознания и время от времени перебрасывался со мной несколькими словами Уцелевшей рукой он подкинул мне черствый кусок хлеба, не знаю, где он его взял. Я не мог есть, хлеб не лез в горло. Старик сообщил, что сюда подносят умерших со всего лагеря и нас, пожалуй, скоро совсем завалят…

Вот весь мой мир… Я потерял голос и смертельно хотел пить. Горло горело, язык пересох, опух, не вмещался во рту и казался чем-то посторонним, губы потрескались… Пробовал сосать сахар. Не помогло. Я глотал холодный воздух и давился им. Вся ночь прошла в муках от жажды. Я проклинал тот час, когда вернулось ко мне сознание.

Утром небо обволокли черные тучи, разразилась гроза, и пошел сильный весенний дождь. Я ртом ловил капли, но жажда не утихала. Тогда я стал выжимать воду из рукава шинели и, кое-как изловчившись, собрал несколько глотков. Вода, которую я таким образом добыл, была горькой, соленой. Меня стошнило. Дождь лил долго, не оставив на мне сухой нитки. Раны щемило, голову как обручем сжало, всё тело саднило, я лежал точно в муравейнике.

«Сколько времени я тут лежу? На сколько меня хватит?» Мне показалось, что старик уже не дышит. Страх обуял меня… Теперь я остался один, совсем один в мертвом царстве…

— Дед, дед! — хотел закричать я, а из груди вырвался только хрип. Но дед услышал.

— Что, внук? Боишься? — отозвался он. — Не бойся, все там будем, только не в одно время. Впрочем, слюни-то не распускай, не гоже, да и не один ведь ты…

— Разве здесь много нас? — спросил я.

— Хватает! Море, — ответил он.

— Выплывем, дед, мы из этого моря? Как думаешь?

— Ты — флотский, должен бы. Молодость — не старость, она и в аду ломает беду…

Старик верил в мою молодость, он не знал, что беда уже начинала ломать и меня. Если не произойдет какого-либо чуда, то я просто обречен сгнить заживо. Я сказал об этом.

— Зря это ты, — ответил он, — ты можешь, тебе, главное, захотеть надо — вот что. А там, глядишь, и поможет кто-нибудь. Наши ведь люди-то, советские, только бы заметили они тебя…