Партизанская музыка - [56]

— Это когда связных к Аристову отправлял? — вспомнился мне он тихо матерящимся на озере.

— Потом. Позже. Когда узнал, что минеры заблудились. Целые сутки места себе не находил. Пока с Линдомой не покончили. Что говорить? Я ведь тоже молодой был, горячий и скорый. Сам своей горячности остерегался, знал, что надо сдерживать ее, когда на тебе почти триста человек… Линдома ведь была моей первой самостоятельной операцией. Воевать много приходилось — и в финскую, и потом. В бригадном походе начальником штаба отряда был. А вот самостоятельно командовать целым соединением — это впервые…

— Василий Михайлович, как ты думаешь — почему именно тебя, самого молодого из командиров, Аристов на соединение назначил?

— Тут не мне судить, — улыбнулся Лопаткин. — Может, потому, что выбор невелик был. Шестакова из «Чапаева» он не очень жаловал, а мы трое — Шабалин, Суровцев и я — все на равных, все выдвиженцы… Вот я о чем подумал! Линдомское дело для всех нас было боевым крещением. И для тех, кто из спецшколы пришел и пороху не нюхал, и для нас, командиров. Все ведь были назначены на свои должности после бригадного похода — и взводные, и даже отделенные…

— Василий Михайлович! Ты помнишь, кого из связных ты отправлял с донесением к Аристову?

— Постой! А разве это не ты был?

— Ну, а второй? Кто второй?

— Второго не помню.

— А меня ты действительно помнишь? Только честно!

— Если честно, то тебя тоже не помню. Ночь же была, да и вглядываться некогда… Мне уже после войны кто-то сказал, что в ту ночь у меня писатель в связных бегал. А мне, не скрою, и приятно было услышать про то.

— Какой там писатель?! Наивный, восторженный мальчишка. Подвига хотелось, славы, а сам больше всего боялся, как бы трусом не выглядеть. Потому и храбрился. Вот и вся мера военной доблести!

— Теперь так считаешь? Или тогда так строго судил себя?

По тому, как настороженно Лопаткин притих, я понял всю важность для него этого вопроса и начал уклончиво:

— Как тебе сказать? Скорей всего — теперь. Хотя и тогда я был постоянно недоволен собой. Помню, вернемся с задания, лежу на топчане, перебираю поход в памяти, и самому досадно — там поступил не так, как надо бы, там мог бы сделать лучше… Мог, а не сделал — не хватило то ли находчивости, то ли смелости. До того обидно становилось! Ладно, думаю, в следующий раз не допущу промашки, покажу свое! Потом, когда командиром отделения разведки стал, это ощущение не только не прошло, а усилилось. Но настоящего раза так и не наступило… Затем ранение, госпиталь, демобилизация…

— Так какого же дьявола ты теперь иронизируешь?! — неожиданно резко прервал меня Лопаткин. — «Мера военной доблести…» Нет у нас теперешних — умных и благополучных — права судить нас тогдашних! Не будь мы тогда наивными и восторженными, мы, может, и не сломили бы войну, духу не хватило бы. Теперь-то легко быть умными — легче легкого…

— Но ты же и сам укоряешь себя, что бывал по молодости горяч, поспешен, не всегда принимал самые лучшие решения, — напомнил я, хотя мне очень пришлась по душе его нынешняя горячность.

— Именно укоряю! Ты хорошо сказал. Укоряю, но не смеюсь, не иронизирую. Если хочешь знать, партизанские годы были в моей жизни самыми чистыми и возвышенными для души. И чувство это чем дальше, тем сильнее! Многое было потом в жизни, но никогда больше не доводилось мне испытать такого единения людей, такого ощущения своей необходимости и полезности, ясности цели в жизни. Ну, это особый разговор. Отвлеклись мы от дела. Будешь свои каверзные вопросы задавать, или самому дальше про Линдому рассказывать? На чем мы остановились?

— Как вернулись после первого неудачного выхода и Аристов обругал тебя «мальчишкой»…

— Дело-то не в «мальчишке». Аристов и похлестче слова в ход пускал — психовал он, дела в ту пору неважно складывались. Разведка никак не могла «языка» добыть. На Линдому шли, имея лишь данные наблюдений с озера да кое-какие агентурные сведения. За Линдомой числилось сто пятьдесят человек гарнизона, в Крестовой Губе — сорок, в Тамбиц-маяке — пятнадцать. Потом-то по-иному несколько оказалось… Плюс две батареи — шесть пушек, да минометы, да пулеметы в двух дзотах на побережье… Нас двести семьдесят человек, да и вооружение самое легкое. Один отряд к тому же в резерве остается. Короче, баш на баш еле сходится, и вся надежда на внезапность… Было отчего психовать. Не помню, что я ответил Аристову, скорей всего промолчал. Что тут скажешь? Помню только, выпил с устатку водки, заснуть не могу, одна мысль свербит — завтра мне нет возврата на этот берег, в лепешку разобьюсь, а Линдому надо распотрошить. А погода — как назло! Ты помнишь ту погоду? — вглядываясь в меня, спросил Лопаткин, и я не сразу понял скрытый смысл этого пустякового вопроса.

— Конечно, помню — морозная, тихая, ясная.

— Во-во! — с облегчением и даже радостно закивал он, и я, догадавшись, не смог сдержать улыбки: неужели он все еще не до конца уверен, что в те ночи я действительно находился при нем?

А я помнил не только погоду, я не забыл каждую мелочь того дня, который прошел для меня в тревожном ожидании, что нас с Чуркиным вот-вот отчислят из связных и возвратят в отряд. Наивно думалось: стоит раздосадованному неудачей Аристову обронить одно слово — и такое совершится немедленно. Для меня это был бы крах и позор! Мне оказали такое доверие, одного из немногих по личному распоряжению Малюка направили в настоящее боевое дело — и вот результат! Заменили — значит, не справился. А в чем твоя вина и есть ли она — дело второстепенное…