Партизанская музыка - [33]

У нас, молодых и необстрелянных, не было заведено осуждать командиров, даже если мы и были чем-то недовольны. Они были для нас как земные боги, мы искали случая гордиться каждым…

Гордились мы и Кушмановым. Покажи он себя сейчас, и я готов был простить непонятную кушмановскую растерянность на озере. Я уже почти предвкушал собственную радость от того впечатления, которое произведет на всех речь моего командира. Уж он-то — не чета Дерябину, все разберет по справедливости, выведет на чистую воду хитроумного Конопатина, у которого не хватило совести сразу честно сознаться в содеянном.

В столовой давно уже было душно. Кушманов медленно снимал полушубок, складывал его, кому-то передавал, а мы молча ждали. Из раздаточного окошка все заманчивей тянуло запахом упревавшего супа, и уже можно было с уверенностью сказать, что сегодня, к нашей радости, мясной день. Было самое бы время обедать, а нашему заседанию и конца не видно. Наконец Кушманов навис над столом, оперся на него обеими руками и неожиданно для всех начал из такого далека, что даже наши командиры с удивлением уставились на него. Мы уже привыкли, что почти каждая лекция или беседа о патриотизме, о партизанских традициях начиналась у нас с наполеоновского нашествия, с Дениса Давыдова, но Кушманов переплюнул всех. Он начал с Ивана Сусанина, с Минина и Пожарского. Его низкий и звучный, без всяких перепадов голос звенел в ушах даже в те короткие мгновения, когда Кушманов делал паузы. Вначале это захватывало. Ровные, укатанные, много раз слышанные фразы казались исполненными тайного смысла, потом стали надоедать, раздражать, и не успел оратор добраться до Дениса Давыдова, как Аристов первым не выдержал:

— Нельзя ли поближе к делу?

— Слушаюсь!

А дальше начался полный конфуз. Кушманов, видимо, не понимал, как это возможно от Ивана Сусанина прямо переходить к Конопатину, он стоял и, молчал, будто школьник, неожиданно прерванный учителем. Его крупное, вытянутое книзу лицо медленно наливалось багровостью, он растерянно озирался по сторонам, как тогда, на озере, когда спереди приближались неизвестные лыжники.

Мне стало стыдно. Я чувствовал, что краснею, и отвел взгляд.

Но Кушманов справился с растерянностью, и его словно прорвало.

— Товарищ Конопатин, вы участвовали в легендарном григорьевском рейде по тылам врага летом этого года? — громко спросил он.

— Ну, участвовал…

— Как вы считаете, почему участники этого рейда были награждены, а вы остались без награды?

— Это вы не у меня спрашивайте. Не я же награждал…

— А все же? Как вы для себя объясняете это?

— Никак не объясняю… Откуда мне знать? Может, наград не хватило… Не один же я такой!

— Нет, товарищ Конопатин. Для добрых дел у Родины наград хватит. И думали вы об этом. Не могли не думать.

— А вы, товарищ комвзвода, разве ради наград пошли в партизаны? — спросил Конопатин.

— Подсудимый, у вас нет права задавать вопросы, — подал голос Дерябин. — Вам будет дано слово для самозащиты…

— Так пусть не спрашивает о наградах! — гневно выкрикнул Конопатин. — Награды никакого отношения к делу не имеют.

— Нет, имеют! — Кушманов выпрямился, повернулся к залу, вытянул левую руку. — В жизни ничего нет случайного. Все взаимосвязано. Одно вытекает из другого. Начальник опергруппы точно и справедливо назвал сегодняшний случай гнусным. Да, товарищи! Вернее и слова не подберешь… Давайте задумаемся, почему этот случай произошел не с кем-то другим, а именно с Конопатиным. Случайно ли это? В бригадном походе он не проявил себя чем-нибудь особенным… Никак не отличился. А ведь более четырехсот его товарищей сложили головы.

— Товарищ командир взвода, — прервал его комиссар Малюк. — Постарайтесь обходиться без бригадного похода. Ни к чему это.

— Хорошо, товарищ комиссар… Командование все же доверило ему отделение. Это высокое доверие, товарищи! Им надо дорожить, гордиться. И что же? Кто сидит перед нами? Грабитель колхозного добра, двоедушный человек, которого вынудили сказать правду. Считаю, что таким не место в рядах советских партизан. Прошу суд вынести решение о передаче дела в военный трибунал.

Кушманов взял свой полушубок, неторопливо надел его и отошел от стола, за которым Зоткин и Халалеев сидели как в воду опущенные. Конопатин вновь щурился и не таил ядовитой усмешки.

— Есть ли желающие выступить в обвинение или защиту? — Дерябин оглядывал зал, но все молчали.

— Дозвольте мне! — попросил бригадир колхоза. Он опять вышел к столу, нервно откашлялся и сказал:

— Товарищи красные партизане! Не строго ль будет, а? Трибунал, он, как-нито, по головке не гладит… Там разговор короткий… А тут што? Парень повинился, осознал, как-нито. Со стороны колхоза мы особых претензиев к ему не имеем. Главное, чтоб вперед таких случаев не имелось… Окажите человеку снисхождение…

— Слово предоставляется подсудимому!

Конопатин как бы нехотя поднялся, долго смотрел перед собой, и лишь нервные движения пальцев, теребивших меховую опушку шапки, выдавали его волнение.

— Что мне сказать? Как решите, так и будет. Я все сказал. Трибунал так трибунал… Только, думаю, больше пользы от меня будет, если в отряде оставите. Глядишь, одного-другого фашиста и я прикончу… А что до воровства — то никогда не воровал и вперед думаю жить по-честному. До войны в моих руках сотни тысяч рублей перебывало. Инкассатором я работал в Медвежьегорске. Это тем, кто не знает… Все. Как решите, так и будет.