Партизанская музыка - [32]

— Дай ему слово! — громко сказал Аристов. — Это бригадир колхоза…

Бригадир уже стоял вплотную к подсудимому, но его первый запал начал проходить, и он молчал, лишь старчески подрагивала голова. Конопатин испуганно смотрел на него.

— Что же это такое, товарищи красные партизане?! — тихо, словно набираясь сил, произнес бригадир, не спуская глаз с Конопатина. — У нас ведь обязательство! Фронтовое обязательство! Фронтовое!!! Триста центнеров за путину. Триста, товарищи! Каждую рыбку на весы кладем! Ладно. Взял ты пуд. Украл. Черт с тобой, переживем как-нито. Не такое переживали…

— А если я ворованное взял? — едва слышно произнес Конопатин прямо в лицо старику.

— А я о чем говорю! — снова взорвался бригадир. — Подумал ли ты? Что я должон? Да ить после твоих слов я должон идти в правление колхоза и акт составлять. Акт, понимаешь?! Не на рыбу, черт с ней, с рыбой этой, как-нито. А дело в суд оформлять на все мое лучшее рыбацкое звено. На всех баб, которые с утра до ночи, мокрые, голодные и холодные, лед пешнят. И знаешь, что им будет за этих твоих налимов? В военной обстановке? Тюрьма им положена, вот что! Тюрьма, понял? Конешно, коль не врешь ты тут сейчас… Вот ты подумай и как на духу скажи мне — правду ли налимы те припрятаны были или сам увертываешься? Погляди мне в глаза и скажи! Поднимал ты ловушки — тут одно дело. Пусть твоя совесть сама спрос делает… Были налимы в утайке — это и мне как нож в сердце. Выходит, с бабами судиться я должон. И как же мне жить дальше? Сторожа ставить в каждое звено? Нет у меня сторожей. У нас, у рыбаков, если хотите знать, товарищи красные партизане, извеку такое не водилось. На промысле только по совести и можно… Скажи, парень, прямо, как оно было?

Конопатин молчал. Он уже не смотрел на старика, его взгляд опять невидяще уперся куда-то в пол, зубы крепко сжаты, а по бледному лицу ходили крупные желваки.

— Подсудимый, отвечайте на вопрос! — оглянувшись на командиров, неуверенно потребовал Дерябин.

— Не торопи его, товарищ председатель, — попросил бригадир. — Пусть подумает и скажет, как было.

— Чтоб правду говорить, думать нечего… Подсудимый, будете отвечать или нет? — Голос Дерябина вновь обрел властность.

— Может, свидетелей допросить? — предложил Зоткин. — Не один же он был в патруле? Трое ходило.

Конопатин вдруг усмехнулся чему-то своему, поднял голову и хитровато сощурился на старика:

— Ну, батя, загнал ты меня в тупик. Хочешь не хочешь, а придется говорить правду.

— Вот и скажи. И тебе, и нам легче станет.

— Товарищ бригадир! — ревниво одернул его Дерябин. — Прошу вас сесть и не мешать подсудимому. Конопатин, говорите!

— Ладно, скажу. Не надо никаких свидетелей, сам скажу! — Конопатин встал. — Все, что я говорил до сих пор, не совсем правда. Дело было по-другому…

II

Усмешливо щурясь в сторону тусклого окна, словно с трудом припоминая, он начал неторопливо и складно рассказывать, как возвращались они с патрулирования, как в устье Водлы стали обходить мокрые наплывы на льду, наткнулись на рыбацкое заколье, и тут-то и явилась у него мысль — угостить под Новый год себя и товарищей налимьей ухой. Была полночь. Вокруг никого, ничего. Только их трое и рыбацкие ловушки. Ребятам ничего не сказал, приказал двигаться вперед и подождать на берегу, а сам принялся за дело. Обколол майну, благо ледок был свежий, в толщину пальца, не больше, поднял мережу, долго не мог развязать мотню. Много брать не собирался, только чтоб на уху взводу к празднику. А как развязал мотню, четыре больших налима сами вывалились на лед. Не запихивать же их обратно? Подождал, пока закоченеют на морозе, перевязал ремнем и поволок. А ребятам сказал, что нашел рыбу на льду, что вроде бы забыта или припрятана она была. Так что ребята и знать ничего не знают, нет ни в чем их вины… А все остальное известно.

— Ну как, батя, теперь-то я, наверно, правду рассказал? — спросил Конопатин и улыбнулся.

— Похоже, — не очень уверенно ответил старик.

— Постой, Конопатин, а лед-то ты чем обкалывал? Прикладом, что ли? — спросил Зоткин.— У тебя же автомат…

— На мое несчастье, пешня тут же в снегу торчала. Да и лед-то, говорю, совсем нетолстый был.

— Верно, — подтвердил старик. — Те ловушки вчера поздно вечером похажали.

— Вот вам и свидетельское подтверждение налицо, — нервно засмеялся Конопатин.

— Чему же, Конопатин, твоя душа радуется? Рассказал нам о своем гнусном поступке и веселишься? Не рано ли? — гневно сверкая очками, не выдержал Аристов.

— Моя душа, товарищ майор, не радуется, а обливается горькими слезами.

— Не видно что-то… Председатель, веди дело, нечего антимонии разводить. Время дорого. Есть у вас общественный обвинитель? — повернулся он к Малюку.

— Есть. Командир третьего взвода Кушманов.

— Пусть он выступает. Потом дадите последнее слово подсудимому, потом я скажу, и пора заканчивать!

Трудно сказать, по каким соображениям обвинителем на суде оказался наш комвзвода Кушманов. Почему не Григорьев — командир второго взвода и отрядный комсомольский секретарь? Почему не командир разведки Николаев, которого не только уважали, но и любили, несмотря на всю колкость его характера — порой насмешливого, даже язвительного, но в глубине — доброго, щедрого, самоотверженного. Ни с кем в отряде Кушманов не водился, был постоянно замкнут и молчалив, с нами держался непререкаемо холодно, с командирами — подчеркнуто корректно, но тоже сдержанно, — и эта, не принятая у партизан манера поведения вдруг создала ему славу человека хотя и заносчивого, но умного и справедливого.