Партизанская искра - [117]

— Посмотрите, — говорил он, — она тоже вместе с вами училась и даже была комсомолкой, но теперь поняла, что нужно все это забыть и работать честно. Спросите её, плохо ей у нас?

И Вера подтверждала, что ей хорошо. Но капитан Анушку не знал, что эта тихая, трудолюбивая сельская девушка ненавидела его так же, как и её товарищи. Не знал и не мог знать Анушку и того, что Вера была связана с подпольной организацией, и все, что ей удавалось узнать в жандармерии, она сообщала комитету.

Вот к ней-то и спешил дед Григорий, чтобы узнать, когда собираются жандармы отправлять комсомольцев.

Задыхаясь, дед Григорий зашел к Носальским.

— Сидай, старый, — предложил хозяин.

— Ох, не сидится мне, Никифор Семенович. Горе ведь. Оно подымает на ноги человека.

— Разумею, старче. Такое на голову навалилось, что и ума не приложить. Старуха моя вот с горя в постель слегла, близко к сердцу приняла. Да ведь жаль хлопчиков, за всех нас страдают.

— А как Вера твоя?

— Пока не трогают. А там — кто их знает. Говори? допрашивал её долго начальник. Но придраться, видно, не к чему, на виду ведь она у них. Да и Верка у меня такая, что не скажет, если и знает что.

— А не слыхать, что они с хлопцами собираются делать? Может, погонят куда?

— Не слыхал. А что?

— Да хотелось бы повидать своих. (Семью Моргуненко дед Григорий считал своей). Может, удастся передать им поесть. Голодные, должно быть.

— К жандармерии сейчас не подступиться. Охрану кругом понаставили. У дверей пулемет стоит.

Дед Григорий приблизил свое лицо к лицу друга и полушопотом, как говорят только о великих тайнах, сообщил:

— Освобождать хлопцев хотят. И теперь вот, шкура долой, а нужно узнать, когда погонят их.

Старик Носальский в изумлении приподнялся. Лицо его осветилось радостью.

— Ах, вон оно что! Это бы хорошо было! — Он будто спохватился, заметавшись по хате. — Вот ведь дела какие! Да Верки что-то долго нет. Она, наверное, слыхала там…

Через некоторое время пришла Вера, удрученная, взволнованная.

— Ну, что там с ними? — спросил отец.

— Вызывают на допрос и бьют. Ох, тэту, как бьют! Хлопцы отказываются отвечать. Офицер приказывает раздеваться догола и ложиться на пол. Тетю Лукию тоже били, все пытали, где дядько Карпо с Парфентием. Христю Осадченко за Юрия тоже пытали.

— А Александру Ильиничну? — спросил дед Григорий.

— Пока не трогают. Позже вызовут. Никого, видно, эта участь не минует. Очень лютует офицер. Грозит всех перевешать.

— Здесь пока они остаются?

— До утра. А утром завтра, говорят, погонят в Первомайск. Префект приказал. Специальный отряд жандармов прибыл из города.

— Большой отряд? — спросил дед Григорий нетерпеливо.

— Человек пятнадцать.

Вечером, по прибытии в Каменный Мост, Моргуненко удалось через своего человека связаться с лагерем и сообщить о готовящемся вооруженном нападении на жандармский конвой.

Сам еще не зная подробностей, Владимир Степанович передал, чтобы группа совершила ночью побег.

Сообщив о месте сбора группы, Моргуненко направился к повороту речки, где условился встретиться с Васильком.

Всей этой группой пленных руководил Дмитрий Замурин. Это был молодой человек небольшого роста, худощавый, с живыми карими глазами.

В плен Замурин попал, будучи раненым, весной сорок второго года. Через две недели ему удалось бежать. Слабый, еще не окрепший после ранения, он от села к селу пробирался на восток, чтобы перейти через линию фронта к своим. Но в одном из сел Украины был схвачен и отправлен с эшелоном военнопленных во вражеский тыл. В дороге, на ходу поезда, он выпрыгнул из вагона, сломав еще не сросшуюся кость ноги. Измученный, голодный, он с трудом дополз до села, где был задержан и отправлен в каменномостовский лагерь.

Прибыв в лагерь, Замурин быстро сколотил вокруг себя группу единомышленников, с которыми готовился к побегу в савранские леса, к партизанам.

В лагере Замурин ничего о себе не рассказывал, и только близкие товарищи знали, что он до войны работал на одном из уральских заводов слесарем.

О предстоящем сегодня ночью побеге из лагеря и вооруженном нападении Замурин, как вожак, узнал первым и сказал товарищам.

С какой огромной, непередаваемой радостью встретила горстка пленных эту весть. В бараке никто из посвященных в тайну не думал ложиться спать. С вечера тайком начали готовиться. В барачной сутолоке, при тусклом, мигающем свете коптилки, латали изорванные шинели и гимнастерки, чинили солдатские ботинки, наматывали на ноги как можно больше тряпок. Лежа на нарах и держа перед собой осколок зеркала, в котором едва помещалась четвертая часть лица, наспех брились. Готовились, словно на большой торжественный праздник.

А разве для них это не было праздником? Нет, это было нечто больше, значительнее праздника. Это была поистине великое торжество души, то всеобъемлющее счастье, которое может прийти к человеку только после несказанно тяжелых страданий. В самом деле, каждый из них, отгороженный от жизни колючей проволокой, был истерзан, истомлен тоской по всему родному, раздавлен неволей и унижением, лишен самых простых человеческих прав.

И вот, в эту бездну мрака и отчаяния ворвался светлый, обжигающий луч надежды. И каждый из этих людей с предельной ясностью ощутил для себя возможность совершить подвиг и готов был собственной кровью смыть позор плена, искупить тяжкую, хотя, и невольную вину перед матерью-Родиной.