Партизанская искра - [101]

Офицер всматривался в маленькие огоньки в окнах. Они горели попарно в каждой хате и казались глазами, смотрящими на него настороженно и враждебно.

До разговора с префектом локотененту Анушку казалось, вернее, он был убежден, что весь этот народ давно свыкся со своим положением и с готовностью подчинялся новым властям, новым порядкам. Может быть, не у всех это шло от души и личных убеждений, но так или иначе, люди мирились и работали. До сих пор румынская пропаганда внушала ему, что на захваченной территории все обстоит благополучно, а когда случались какие-то события, вроде диверсии или убийства, то та же пропаганда утверждала, что «это случайные акты отчаявшихся людей». И он верил этой, пропаганде даже тогда, когда «случаи» превращались в движение и носили массовый характер борьбы населения против оккупантов. Он верил и думал, что все здесь на его участке подвластно ему и он здесь правитель.

Теперь же, после слов матерого жандарма Изопеску, глаза Анушку раскрылись, и он увидел свое настоящее назначение здесь, на чужой ему украинской земле, никогда ему не принадлежавшей. И он понял значение слов префекта: «Вам с ними детей не крестить». Сейчас, как никогда еще, он почувствовал отчуждение. Все в этом селе утратило для него интерес, стало чужим, враждебным.

Наступил момент, когда не нужно было ломать голову, изобретая методы подхода к людям и средства расположить их к себе. Теперь единственным средством оставалась жестокость, с которой он должен будет действовать, жестокость и беспощадность. Он — жандарм, которого прислали в село для расправы с непокорными.

Анушку сдал лошадь солдату и молча прошел к себе в комнату.

— Петре! — позвал он.

— Да, домнул.

— Распорядись, чтобы собрали ко мне начальников полиций. Пошли в Кумары за Щербанем.

— Вы голодны, домнуле?

— Я ничего не хочу есть, налей стакан цуйки. В кабинете у меня тепло?

— Нет, не топлено, домнуле.

— Скажи, чтобы затопили. Я сегодня буду работать.

— Слушаюсь.

Петре заметил в начальнике разительную перемену. Локотенант был сух, малословен и замкнут. В разговоре, в движениях начальника Петре уловил знакомую кошачью собранность перед тем, как выпустить когти и броситься на намеченную жертву.

Глава 5 «Я ВСЕ СКАЗАЛ!»

Дмитрий, шатаясь от изнеможения и боли в раненой руке, стоял у двери в кабинете начальника жандармерии.

Анушку сидел в углу за столом и нервно барабанил пальцами по стеклу. Черные, со злобной искоркой глаза его сверлили стоящего.

— Так ничего и не скажешь? — спросил он.

— Я ничего не знаю, — ответил юноша.

— Я это уже слышал от тебя.

Локотенент вышел из-за стола и приблизился к Дмитрию.

— А это что такое? — кивком головы указал он на распоротый, окровавленный рукав митиного пальто. — Про это тоже ничего не знаешь?.

Юноша молчал.

— Может быть, ты это нечаянно где-нибудь? Или дома кошка поцарапала? — Офицер сдвинул над переносицей вихлястые брови-признак подступившего раздражения. — Отпираться, сам видишь, бесполезно. Подумай хорошенько и расскажи мне все по-порядку. — Он закурил сигару и твердой, необычной для него походкой подошел к окну. Заложив руки за спину, он стал пускать по стеклу густые клубы синего дыма.

Митя, наблюдавший за офицером, угадал в этой походке и в крепком сплетении пальцев за спиной уверенность Анушку в успехе. В самом деле, юноша пойман с поличным. Анушку был уверен, что деревенский подросток, раздавленный неопровержимой уликой, в страхе расскажет больше, чем от него даже потребуется.

Совсем иначе думал Дмитрий. Он твердо был убежден в одном, что поступок, совершенный им и его товарищами прошлой ночью, был выполнением воли партии, воли народа. Это придавало силы и вселяло бодрость духа. И совсем нестрашной становилась ему грядущая минута. Он даже не думал сейчас о том, как распорядится его судьбой жандармский офицер и что с ним сделают через минуту, или час, или день. Одно тревожило его — судьба подпольной организации. Если здесь, в самом деле, предательство, тогда «Партизанской искре» грозит провал. А может случиться иное. Среди арестованных комсомольцев вдруг окажется слабый духом и, не выдержав пыток, станет предателем. За себя Дмитрий был спокоен. Он решил сказать офицеру всего четыре слова: «Я ничего не скажу». Митя знал, что эти слова обойдутся ему дорого и никакими надеждами на облегчение своего положения не тешил себя. Только была бы цела организация.

Анушку повернулся. Долго, пытливо вглядывался в пожелтевшее, обескровленное лицо Дмитрия. Он медлил, будто для того, чтобы дать созреть решению юноши признать свою вину. Анушку даже прошелся к столу, прочитал там для видимости какую-то бумажку и затем спросил:

— Ну, ты подумал?

— Да, — тихо ответил юноша.

— Иди, садись.

Митя остался стоять на месте. Он смотрел на жандарма чуть суженными глазами, ожидая вопроса.

— Ты был там?

Митя отвел голову в сторону. Офицер понял это движение как желание юноши говорить.

— Садись и рассказывай.

— Я ничего не скажу.

Офицер нахмурился. Он был уверен, что все пойдет гладко, и вдруг такое неожиданное упорство и непоколебимость. Он не знал, что делать, хотел ударить, но сдержался.